Более всего его сам Пётр Григорьевич занимал. Ох и странный это был человек. Никитка-то раньше думал, что коли дворянин, так и денег у него без счёту, трать не хочу. А вот нет, как бы не так. Можа у других дворян так и заведено, но здесь не тот случай. Скуп был его благородие до невозможности, на всём экономил, каждую полушку считал. Платье то дорогое и парадное, в котором он в Москву ездил, по возвращении снял да до лучших времён припрятал. Сам же ходил в старом, чиненном-перечиненном. Экипажа своего не имелось, для поездок Пётр Григорьевич у знакомых одалживался. Харчевались они не то чтобы скудно, сытно вполне, но однообразно как-то. Матушка Никиткина и то побогаче стол собирала. И это всё при том, что Пётр Григорьевич отнюдь не бедствовал. Он и при должности какой-то обретался, и содержание ему выплачивалось, и иные дела тихие, но денежные его благородие крутил (уж в этом-то Никитка, будучи сыном лавочника, разбираться научился). А вот, поди ж ты, экономил на всём. Почти. Лишь на мальца серебро без счёту тратил. И одёжу ему справил самолучшую, и учителей не из дешёвых нанимал, и коли сладости какие на торгу попадались завсегда гостинца приносил. Словом, заботился о Никитке аки любящий родитель о драгоценном чаде.

Другой бы подумал, что то и есть Никиткин отец взаправдашний. Тем паче что и обликом они схожи были: оба смуглые да чернявые. Другой бы, но не Никита. Он ведь точно помнил, что Фома Малышев (коего он уж и в мыслях батюшкой величать бросил) с пьяных глаз его Никитой Игоревичем назвал, а никак не Петровичем. Ну а потом, когда геральдические тонкости осваивал, наткнулся Никитка на один герб презабавный. У всех ведь как, обычно зверь геральдический силён да грозен, лев там, орёл али ещё какая свирепая гадина. А на этом нет, иная животина намалёвана. Вот тогда-то «лисья кровь» и припомнилась. Никитка, затылок почесав, перерисовал сей знак, корявенько правда, ну уж как умел, да и прикрепил его в своей горенке на стенку, аккурат в изголовье. Пётр Григорьевич как сии художества увидел, лишь хмыкнул многозначительно да по голове мальца потрепал, а говорить не стал ничего. Так и жил Никитка до осени лишь науками себя загружая. А после беда приключилась — захворал малой.

Поначалу думали ерунда, безделица — простыл Никитка под дождём набегавшись. Его благородие попенял мальцу на неосторожность да отдыхать велел. Никитка и отдыхал, тем паче сил ни на что иное не оставалось. Жар да озноб его мучали и пить постоянно хотелось. После боли рвущие в членах да в крестце добавились. Тут уж Пётр Григорьевич обеспокоился не на шутку, и лекаря позвал — немца Липке. Немец осмотрел болящего ощупал, в рот да в ноздри ему позаглядывал, да и молвил страшное. Оспа мол у отрока.

Никиткин опекун ажно с лица спал новость сию услышав. Засуетился, задёргался, немца за грудки хватать пробовал было, да толку-то. Лекарь сразу сказал, что нет лекарств от напасти этой, всё теперь в руце божьей, коль на роду написано преодолеть сию хворобу так выживет малец, ну, а нет, значит нет. Болел Никитка тяжело, мучительно, слаб был настолько что и до ветру подняться не мог — под себя ходил. Но Пётр Григорьевич и тут его не оставил, самолично мыл да переодевал, рядом сидел да уксусом водой разбавленным лоб и грудь обтирал, чтоб, значит, огонь телесный уменьшить.

На четвёртый день хворому полегче стало, жар ушёл и ломота почти прекратилась. Его благородие обрадовался было, решил что ошибся немчура неверно болезнь определил, тем более что и язв никаких оспенных на Никиткином теле не появилось, токмо сыпь в паху да на животе. Однак Липке, вновь призванный, лишь головой сокрушённо покачал и объявил что самое худое впереди.

И верно, через седмицу язвы появились и отрок в беспамятство впал, в бреду метаясь. Марилось ему что потерялся он в дому пустом, огромном. И выхода найти не может. Бежит кричит по коридорам гулким, да всё без толку. А после в залу просторную попадает, вроде как для балов предназначенную, но сейчас тёмную и страшную. Вот стоит он той зале, по сторонам растерянно оглядывается, а тени на полу вдруг шевелиться начинают и густоты набрав лисами оборачиваются. А глаза у тех лис как уголья горят красным, и кричат они голосами воробьиными. Вором его ругают и кровь, неправдой добытую, вернуть требуют. Никитка бежать пытается, да куда там, лисы окружают его и зубами как иглы острыми в поясницу впиваются. После облегчение наступало ненадолго и опять всё по-новой.

Сколько Никитка проболел сказать он не мог, ему показалось что вечность, однако же господь не выдал оклемался малой. И тут уж не скажешь что помогло, то ли здоровье крепкое то ли молитвы Петра Григорьевича, но обошлось. Даже лик Никиткин от хвори той пострадал не особо, токмо два рубца на виду остались, на лбу в аккурат над левой бровью.

А первое что сделал малец, в себя придя, так это малюнок свой со стены содрал да в печке сжёг.

Октябрь 1748.

Из Москвы выехали поутру, когда серый рассвет только разгорелся в сыром осеннем воздухе. Зябкая туманная морось мелкими капельками оседала на одежде путников, на лошадиной сбруе, на коре деревьев, и оттого в неверном утреннем свете, казалось будто господь в великой щедрости своей облил тварный мир мишурой серебряной. Принарядил его к празднику.

Впрочем, Темникову на красоты сии было начхать, он кутался в тёплый кафтан, и поглядывал вокруг насуплено и недовольно. Да ещё и шмыгал носом не аристократически, рукавом утираясь. Лизка с Лукой держались чуть поодаль, заговорить не решаясь: изведали уж на собственном опыте что хуже прихворнувшего княжича ничего и быть не может. Его сиятельство Александр Игоревич при малейших признаках недуга делался вовсе невыносим. Более раздражительного, склочного и капризного человека, поди, найди ещё.

И без того паскудное, настроение княжича окончательно испортила нелепица на выезде из города приключившаяся. Баба какая-то, немолодая ужо и виду мещанского, из проулка вывернула, да с криком «Сынок, Никитушка!», за стремя Темниковского мерина ухватилась. Княжич глянул на неё сверху, засопел надменно-простуженно и отворотился недовольный. А баба та стушевалась, глазами слезливыми забегала, отступила на полшага.

— Прощения просим, ваше благородие, — губами трясущимися вымолвила, — обозналась я.

— Сиятельство, дура! — прогудел Лука, приблизившись, — Перед тобой, убогая, сиятельный княжич Темников Александр Игоревич.

— Темников?! — отшатнулась баба, — Ну да, ну да, конечно.

— Блаженная, — заключил Лука, — дорогу дай, ну!

А княжич ничего не сказал. Пнул мерина пятками, да дальше поехал. И только Лизка, оглянувшись, увидела, что мещанка та так и стоит на дороге и вослед им глядит задумчиво.

Пообедали и лошадям роздых дали в корчме придорожной. Ну как пообедали? Темников вяло поковырял в блюде с капустой тушёной, да и бросил сие занятие. Лишь вина горячего спросил и цедил его потихоньку. Лизка заикнулась было что, коли княжичу неможется так может в Москву возвернуться стоит но, его сиятельство так глянул что девка едва язык себе не откусила. После роздыху дальше тронулись, вёрсты копытами мерять. А погода, будто под настроение Темниковское подстраиваясь, всё портилась и портилась. К вечеру, мерзость мокрая, что с небес оседала и вовсе в дождь превратилась. Мелкий, зябкий, надоедливый.

Впрочем, к месту ночлега добрались они без особых сложностей. В дне конного пути от Москвы несколько крупных сёл встречалось, но княжич завсегда в этом останавливался. От иных оно отличалось наличием сразу двух постоялых дворов, на обоих выездах и Темников по обыкновению направился ко двору Прошки Лузгина, что ото всего села наособицу стоял.

Прошка, мужик солидного возрасту, рябой да лысоватый, расстарался дорогих да частых гостей привечая. И стол накрыл, не раздумывая, всё как княжич любит, и комнаты приготовил, в коих они не по разу уж останавливались. Бестолку всё. Княжич с тарелки поклевал уныло как цыплак дохлый, и вновь вина горячего с мёдом потребовал. Лука и вовсе к еде не прикоснулся, лишь смотрел на Александра Игоревича вопросительно. В конце концов, Темников не выдержал и прогундосил, рукой махнув, — Лошадей проверь да и ступай себе.