Раздражала и слезливая жалостливость, что видела Ольга в глазах матушки. И понемногу, по чуть-чуть она стала отдаляться от родни. Основное время она проводила в компании Дашки. Девка телесно уж избавилась от последствий доставшихся на её долю мытарств. Телесно, но не душевно. От прежней разбитной веселушки мало что осталось. Дашка стала молчаливой, сторонилась людей и «хвостиком» ходила за Ольгой Николаевной. Будто видела в ней единственную опору в жизни. А вот самой Ольге опереться было не на кого. Да, откровенно говоря, и потребности такой не было. Единственные, кому она без колебаний вручила бы свою судьбу, уехали. А остальным Ольга, почему-то, перестала доверять.

Приезд Настеньки Местниковой немного её развлёк, но именно что немного. Нет, поначалу она искренне обрадовалась появлению подруги, тем более Настя откровенно волновалась и переживала, узнав об официальной версии Ольгиных злоключений. Обрадовалась, но вскорости привычная болтовня детской подруги стала её утомлять. Вот же странное дело, Лизка то, оторва рыжая, и похлеще языком мелет, так ведь нет, не раздражало это Ольгу. Напротив, умилительным казалось.

Единственное оживилась она, когда речь зашла о Темникове. Настя заволновалась, даже ручками всплеснула, как услышала, кто их из лесу вывел.

— Не уж-то тот самый Темников, — вытаращилась она.

— Да мне-то откуда знать, тот или другой? — усмехнулась Ольга. — Я иных Темниковых не встречала.

— И не встретишь, — со знанием дела заявила Настенька, — нету их более. Только Александр Игоревич да батюшка его, князь.

— Вот как? — удивилась Ольга Николаевна. — Такой маленький род? Мне почему-то казалось, что Темниковы это на вроде кланов у скотов. Что-то, знаешь, такое незыблемое, что всегда было.

— Ну, может, так оно и было встарь, — задумалась Местникова. — Да только времена те давно уж минули. А род их сегодня хоть и влиятельный, но небольшой. Да недавно и вовсе чуть было не прервался.

— Как так? — заинтересовалась Ольга.

— Было то лет пять, али шесть назад. Напали тогда на карету с семьёй князя, один сын то и уцелел. Да сказывают ещё, и убить кого из налётчиков исхитрился.

— Погоди-ка, — тряхнула головой Баркова, — это ж сколько ему лет тогда было?

— Да уж вестимо, что не много, — округлила глаза для пущего эффекта Настя. — И сказывают, что он от тех событий досе не оправился. Вечно в трауре ходит. И ведёт себя престранно.

«Вот значит, откуда, такая горячность, — подумала Ольга, — а вот в то, что он мальцом мог злодея победить, почему-то верится без усилий».

— И в чём же странность? — спросила она вслух.

— Ну как же, — затараторила Настенька, — сам в трауре, а из кутежей с загулами не вылазит, дебоширит с такими же пьяницами да на дуэлях дерётся. Девиц, сказывают, перепортил уйму, и благородных барышень, и простого сословия.

— Надо же, — скептически заметила Ольга, — а так и не подумаешь.

Настенька скепсиса не заметила и продолжала тараторить. Про дикие выходки эксцентричного княжича, про скандальные истории на маскерадах и ассамблеях, в которых Темников был на первых ролях. Ольга Николаевна слушала и удивлялась тому, сколь много лиц оказывается у этого совсем молодого ещё человека.

— А ещё говорят, — понизила голос Настя, — что в рабстве у него дворянка иноземная. Графиня или баронесса доподлинно неизвестно. Однако согласись, душечка, держать дворянку в рабстве как наложницу — это ли не странность. И притом сказывают, бьёт он её жестоко, при каждой оплошности.

— Врут, — не выдержала Баркова, — не бьёт, грозится токмо.

— И-и-и, — запищала от восторга Настенька. — Так ты её видывала? А говорила? А правда, что она красавица, коих поискать? Так кто она, графиня или виконтесса?

— Выше бери, — заулыбалась Ольга, — герцогиня! Стал бы Темников с какой-то виконтессой связываться. А насчёт красоты, — она сжала пальцами флакон, с которым не разлучалась, — не знаю. Рыжая она.

Настя уехала, и дни снова потянулись размеренной однообразной чередой, как бусины на дешёвом ожерелье. Одинаковые и не интересные.

Только вот Дашка всё чаще хмурилась, с тревогой поглядывая на Ольгу Николаевну. А как-то вечером, перестилая её постель, вдруг замерла и уставилась на барышню нечитаемым взглядом.

— Что? — насторожилась Ольга.

— Кровя!

— Какая Кровя? — ничего не поняла Баркова из этого объяснения.

— Лишние кровя. Вы не сбросили, хучь и срок уж давно минул, я-то знаю, уж, поди, лет пять при вас состою.

— А! — только и смогла выдавить из себя Ольга.

— Да Вы не пужайтесь так, барышня, — поспешила успокоить её Дашка, — такое и с испугу приключиться могёт, мож всё и обойдётся.

Не обойдётся, сразу поняла Ольга, уже не обошлось. Сразу нашлась причина непонятной тревоги и дурного предчувствия. Она поговорила с матушкой, не сразу конечно, а после, когда в себя пришла от сшибающей с ног новости. Мария Даниловна, как водится, побледнела и в обморок хлопнуться вознамерилась, но после себя пересилила. И даже сумела тайно договориться с непонятной тёткой на предмет освидетельствания.

Тётка Ольге не понравилась изначально. Какая-то наглая и раболепная одновременно, с родимым пятном на щеке, из которого рос жёсткий пучок волос, она производила крайне отталкивающее впечатление. Тётка долго мяла младшую Баркову, хладные персты внутрь вкладывала да вопросы стыдные задавала, и то больше не Ольге, а Дашке. А после Ольгиной матушке на ухо что-то зашептала. Мария Даниловна вскинулась даже: «Так грех ведь!»

А Ольга сразу поняла, о чём речь идёт, и заверещала с кровати, поправляя вздёрнутый подол.

— Нет! Даже и не думайте, маменька! То моё чрево, стало быть, и грех на мою душу ляжет!

— Дашка, — вцепилась она в руку девке, больно, до синяков сдавливая пальцами предплечье, — пусть она уйдёт! Маменька, скажите ей, чтоб ушла!

Недовольную чем-то тётку вскорости выпроводили, щедро оплатив её молчание. Ольгу успокоили, и в доме воцарилось уныние.

Собственно, решать-то ничего было не нужно, всё давно придумано и проверено временем. Одно слово, от которого так и веет безысходностью.

Монастырь.

Постриг — и жизнь остановится, замрёт в устойчивом равновесии. Не вправо не влево, лишь по прямой, до самой смерти. Почему-то монастырь пугал её с самого детства, ещё с тех пор, как матушка возила её на молебен, уж и не упомнить по какому поводу. Ольге в память накрепко въелись умиротворённо-пустые лица невест Христовых, и кислый запах, сопровождающий их появление. Она представляла, как будет вот так же день за днём смотреть в пустоту да вонять кислятиной, и содрогалась от отвращения. Это, в её понимании, была уже не жизнь, а бессмысленное и необратимое медленное умирание. О том, чтобы вытравить плод, Ольга даже не задумывалась, и причина была тут не только в греховности сего деяния, она попросту считала себя не вправе распоряжаться чьей либо жизнью. Пусть даже эта жизнь ещё не рождённого дитяти.

Да Ольга ненавидела этого ребёнка за то, как именно довелось его зачать, за то, кем был его родитель, за то, что своим Существованием он разрушал её толком ещё и не начавшуюся жизнь. Ненавидела и любила. За… Да Бог весть, за что. Наверное просто за то, что он есть, или будет, не важно. И жизнь этого ещё не рождённого малыша тоже уж наперёд расписана. Родиться ему предстоит в монастыре, а потом, через несколько лет Барковы заберут его в имение. И вырастят, и воспитают из него управляющего, ну или ключницу, коли девочка будет. Не оставят поди, всё-таки родная кровь. И никто никогда не узнает, чей это ребёнок. И репутация будет в сохранности. И всё забудется со временем, и все будут счастливы. Все.

Кроме Ольги.

Матушка уже съездила в обитель «Рождества Богородицы» и договорилась об Ольгином послушании. Вообще-то по возрасту она не подходила[1], но в подобных случаях всё же принято делать исключения.

Так что оставалась последняя неделя в родном дому, а после всё та же карета с голубой обивкой отвезёт её туда, откуда она не выйдет до самой смерти.