— Спаси Христос, — забормотали из темноты и несколько человек перекрестились.

— Вот так-то, — с превосходством оглядел собравшихся казачок.

— Да уж, ну и дела у вас в столицах творятся!

— Та кабы то всё было, — отмахнулся Ермилка, — на княжича ещё два раза за год покушалися тати. Един раз стрельнули издаля да не попали, слава те господи. А одругорядь, конюшенный с засапожником кинулся, так его дядька Лука кистенём упокоил.

И с той поры княжич, окромя Варнака, никого к себе не допускает. Лука и постелю ему стелет, и у бани караулит, пока Александр Игоревич парится. Ну и порешили, что в имении спокойнее станет, так княжич в вотчину и возвернулся. Теперича он здесь править будет.

Так что готовьте спины — больно уж Александр Игоревич суров.

А вот Лизке Темников суровым не показался. Спокойным, не обидно насмешливым, задумчивым, но не суровым. И голос Ермилка зря хрипом нарёк, приятный голос, мож и хрипловатый чуть, но по-хорошему, так что в грудине щекоткой откликается. Так бы слушала и слушала. И смотрела. На бровь, удивлённо приподнятую, на глаза чернющие, внимательные. А более Лизка и не разглядела ничего, вот ведь странно. Но когда о княжиче думала да лик его вспоминала, отчего-то так тепло внутри становилось, и улыбка сама собой на мордаху наползала.

***

Июль 1748

Такого набора незнакомых прежде чувств, что испытала Ольга Николаевна, в этот день иному и на всю жизнь хватит.

Прямо с рассвета страх да отчаяние, после радость, радость не по-христиански злорадную при виде смерти и унижения бывших обидчиков. Затем снова страх, облегчение, благодарность. После, уже в карете, опустошение, сменившееся неприличной истерикой на плече у рыжей девицы.

И вот теперь дома такое непонятное чувство, будто вечность здесь не была. И узнаваемое всё, но какое-то чужое. И лица у знакомых людей незнакомые. Растерянно-испуганные взгляды родителей, откровенно недоумённая мордашка братика и дворня, что глаза отводит.

Ещё бы! Барышня по дороге домой сгинула, три дня ни слуху, ни духу, все с ног сбились её разыскивая. Некоторые даже похоронить успели, особенно когда трупы кучера с охранниками обнаружили. И тут объявилась, в карете грязной да запылённой, которой невесть кто управляет. А в сопровождающих княжич столичный. Сама тоже чумазая и в платье порванном. Дашка, сенная девки её, не лучше выглядит, а то и хуже, пожалуй.

Вот и гадай, где были, да что с ними приключилось. А уж когда из кареты, вслед за барышней, рыжая девица в мужском платье выбралась, люд дворовый и вовсе дара речи лишился.

Впрочем, Ольге не было до терзаний дворни никакого дела, гораздо больше её занимала реакция родителей. Матушка… Ну, а что матушка? Рыдала. Обнимала. Причитала: «Как же так, и что теперь делать-то, господи». А Ольге хотелось зажать уши руками и заорать, что ничего делать не надо, что и без них уже всё сделали. Не справедливо? Да. Жестоко? Разумеется, но хотелось. А отец…

Никогда прежде ей не доводилось видеть старшего Баркова таким растерянным. У него тряслись губы и щеки, он старался не смотреть Ольге в глаза и не знал, что делать с руками. Особенно жалко это выглядело на фоне невозмутимого Темникова и развеселой Лизки. Нет, умом то она понимала, что для родителей всё случившееся является не меньшим потрясением, чем для неё самой. Умом да. Но душа-то хотела иного. Хотела, чтобы самый сильный и родной человек решил все сложности одним уверенным взглядом и веским словом, как он умел. Хотела, чтобы самая добрая и чуткая на божьем свете женщина обняла, успокоила легким поцелуем в лоб, и от этого поцелуя все беды растворились как страшный затянувшийся сон.

А на деле Ольга видела двух растерявшихся стариков, в чей дом нежданно ворвалась беда, а они пытаются понять, за что их покарали. Их! Не Ольгу! Их!

И вот странное дело, высокомерный и холодный княжич да нагловатая рыжая девица казались ей именно той поддержкой, на которую не боязно опереться. Теми надёжными скрепами, что не дадут развалиться её пошатнувшемуся миру. Здесь. В родном дому, окружённом липовыми деревьями, среди родных людей. Они были чуждыми, странными и… Надёжными.

«Как ангелы», — невесело усмехнулась Ольга.

Господи, — взмолилась она, — не дай мне больше оказаться слабой.

Она представила родителям своих спасителей и с удовлетворением отметила, как подобрался её отец, обретя привычную почву по ногами. Одёрнул камзол, выпрямился, витиевато поблагодарил за избавление любимой дочурки от татя лихого. Предложил гостеприимством их воспользоваться, на что Темников, с присущей ему брезгливой надменностью, согласился. И то, время уж к вечеру, а до постоялого двора путь не близкий.

Ольга даже развеселилась слегка, наблюдая, как теряется папенька при обращении к Лизе. А и верно, если с княжичем и Лукой всё просто, то внешность и манеры рыжей вызывали замешательство.

«Вот кстати, — впервые подумала Баркова, — а кто ты, Лиза»?

На ужин Ольга вышла отмытая, принаряженная, с гордо поднятой головой. Нет, конечно, она могла и не выходить вовсе, да что там, более всего ей хотелось скрутиться «калачиком» под одеялом и никого, чтобы рядом не было. Хотелось. Но вот чтобы Александр Игоревич запомнил её такой — оборванной, измученной, сломанной. Вот уж нет. Они не Темниковы, конечно, но тоже лицо держать умеют.

Зря старалась. Темников лишь мазнул по ней взглядом и вернулся к трапезе. Ольга почему-то думала, что княжич, с надменным видом восседавший за столом, и есть станет также высокомерно, лениво, «аристократически». Вот уж ничуть.

Александр Игоревич лопали так, будто неделю не жрамши на болотах просидели. Хотя, может действительно просидели. Темников забрасывал в рот всё подряд, не делая разницы меж исконно русской и европейской кухнями. Семейство Барковых на время даже о своих невзгодах позабыло, с изумлением взирая на то, с каким отменным аппетитом уничтожаются яства.

Лизка же находилась у левого плеча княжича, прислуживая ему за столом.

«Вот ещё несуразность», — отметила Ольга. Настолько нелепо выглядела разряженная, словно на столичной ассамблее девица, вся в блеске позумента и драгоценностей, услужливо пополняющая блюдо Темникову в его простом чёрном камзоле.

Причём складывалось впечатление, что рыжая шельма нарочно издевается над княжичем. Ну вот нельзя употреблять снедь в таких диковинных сочетаниях. Чего стоят хотя бы маринованные опята, завёрнутые в политый мёдом блин. Но нет же, Темников слопал этот ужас, даже не поморщившись.

«Может он вовсе вкуса не различает», — подумала, было, Ольга.

Но нет, от куриной похлёбки с лапшой, модно именуемой ныне супом, княжич отказался, недовольно скривившись. Впрочем, эксцентричные вкусы Александра Игоревича недолго занимали мысли Барковых. Над столом витала тень беды и напряжение чувствовалось на физическом уровне. В сдавленных всхлипах матушки в натужных светскостях отца, даже в ничего не понимающем молчании Алёшки, чувствовалось напряжение.

— Господи! — Первая не выдержала Ольгина мать. — Что же делать теперь-то?

Княжич недоумённо вскинул голову.

— Как позор-то покрыть?!

Ольга зажмурилась и сжалась как от пощёчины.

— Чей позор? — голос Темникова странно утих, и в нём добавилось хрипящих ноток.

Если бы спросили Лизку или Луку, то они бы сказали, что княжич сейчас просто вне себя от ярости, и в таком состоянии лучше ему не перечить. Но Луки здесь не было, а Лизка, поёжившись, молча отступила назад.

— Так дочкин же, — не распознав опасности, пояснила матушка, — обесчестили девицу то.

— Обесчестили не девицу, — едва слышно прохрипел Темников, — обесчестили её мужчин. Нет более постыдного занятия, по моему мнению, чем вину за женскую беду на неё же возлагать. То мужская вина, и только мужская!

— Ну да, — согласился Барков, — разбойники конечно…

— А при чём тут разбойники, — княжич даже привстал от возмущения, — барон этот тьфу! Мерзость природная. А вот в несчастьях женских виновны её мужчины, за то, что не уберегли, не доглядели, не сдохли, в конце концов, честь девичью защищая. Господь, создавая нас, дал нам право быть мужем, отцом и владыкой для дщерей Евиных. Одно лишь взамен потребовав. Защищать и заботиться. Не смог? Не вышло уберечь? Твоя вина! Твой позор!