Что скрывать, любил Тимоха Синица свою младшенькую, хоть и порол нещадно. Любил и втайне гордился. Тимофей ведь не совсем уж тёмный да дремучий, что такое божий дар, али талант, по-книжному ежели, понимает. И талантов этих самых повидать ему довелось: кто песню самую немудрящую так споёт, что даже у мужиков слезу вышибает, кто икону так напишет, что лик святой в самую душу зрит с доски размалёванной.

У Лизки таланта не было. Упорство было, таланта нет. Да она и сама это разумела, чай не полную дуру вырастили. Оттого и старалась каждую мелочёвочку поподробнее выписать, упорством талант подменить. Из эдакого то упорства ремесло рождается. А ремесло это даже лучше чем талант, надёжнее. Только вот на что им в деревне ремесло то, живописное? На ярмарке что ли малюнки те продавать? Так засмеют. И опять же, на одном упорстве многого не достичь, ремеслу учиться потребно. А где учиться? То-то. Вот и пытался Тимоха до разума девки упрямой достучаться. Да всё бестолку.

Вот и опять, примчалась невесть откуда, глазища шальные, вытаращенные, на щеках румянец от бега, в кулаке безделицу какую-то зажала и молчит. На все вопросы только головёнкой трясёт своей бестолковой. За работу принялась, а кулачок-то так и не разжимает, с одной руки в другую цяцьку свою перекладывает, чтоб сподручней было. Тимоха хотел было гаркнуть, чтоб дурью маяться прекращала, да только плюнул в сердцах. Что с неё возьмёшь, с блаженной!

Вечером Лизка на гульбище собралась. Так-то она не жаловала подобные посиделки, но сегодня день такой, особенный. Ей всё казалось, что это сон, что не было никакого разговора с княжичем, и портрет она не продавала. Однако же вот, стоит лишь посильнее руку сжать, и серебряная полтина больно впивается в ладошку. Будто напоминая — «нет, не сон». И княжич был. Живой, настоящий.

О младшем Темникове Лизка почти ничего не знала. Она и князя-то один раз всего видела — редко Темниковы в имении показываются, всё больше по столицам да городам заморским Господь их носит. А только знала Лизка, что дворня Темниковская, из тех, что помоложе, по приезде завсегда на деревенское гульбище заглядывают. Жизнью городской похвалиться да обновами похвастаться. И то и другое ей страсть как интересно было. А пуще того хотелось о княжиче что-нибудь услышать. Там-то, на запруде, она и не ведала, что с хозяином земли здешней разговоры ведёт. Вот и не разобрала, каков он. И для чего портрет купил. Правда ли понравилось, или так, посмеяться хотел.

Действительно, подтянулась молодёжь на гульки, вот молодцы, из охраны ливрейной девок за бока щиплют, а те хихикают довольные, а парни деревенские на это непотребство искоса поглядывают. Но не это заинтересовало Лизку. Казачок Ермилка, молоденький парнишка из соседней деревеньки, расселся на брёвнышке. Комично-солидный такой, а вокруг малышня, да и постарше ребята раскрыв рот заслушались. Ну и Лизка с ними. Про то, какова жизнь в Санкт-Петербурге, про то, как в дому княжьем всё устроено, что там за порядки да обычаи. Ну, а пуще всего, про семью Темниковых, и про гибель их лютую. И про чудесное, иначе и не скажешь, спасение княжича. И про предательство, конечно, как же без него.

Но вот откель, Ермилка знал всё это доподлинно, да ещё и словами такими учёными сказывал, не ведомо. Видать в людской, кости княжьему роду перемывали, а он и запомнил.

Лизка слушала Ермилкины россказни как сказку какую, или даже скорее как истории, что дядька Мирон под пиво сказывал. И так дивно ей было от того, что не про заморские земли да принцев иностранных речи ведут, а про знакомых, можно сказать, людей. Что возникало чувство, будто сама она в сказку попала.

История эта началась в прошлом году зимой, в самые морозы. Людмила Михайловна с детьми в гости поехала к княжне Кантемир Марии Дмитриевне[1]. Не сказать, чтобы они прям уж так приятельствовали, но княжна Людмилу привечала, и пригласить к себе Темниковых было вполне в её духе. Поэтому письмо, переданное мажордомом, никакого удивления не вызвало. Как не вызвало удивления и появление нового кучера и пары охранников.

Князь с конной прогулки вернулся, о семье спросил. А ему, так, мол, и так, уехали в гости, дескать. Уж неведомо, что насторожило Игоря Алексеевича, да только свистнул он гайдуков, что его сопровождали, и вдогон помчался. Благо лошадей распрячь не успели. По следам на свежем снегу определили, что карета не в город поехала, а на тракт свернула. Дальше уже в галоп гнали.

Потом только известно стало, что кто-то из детей заметил, что другой дорогой они едут и забеспокоился. А то и не догнали бы, или догнали, да уж поздно.

Сначала выстрел услышали, потом за поворотом и карета показалась остановившаяся, дверцы распахнуты. Рядом на снегу охранник переодетый корчится, а другой, спешившись, пикой меж колёс шурует. Да азартно так, весело, ровно лису из норы достаёт. Только лиса, видать, вёрткая попалась, из-под кареты отбивается и орёт дурниной. Не испуганно орёт, а зло, отчаянно, на разрыв горла, до хрипа. Так что и топот копыт заглушает.

Князь выстрелил на ходу, прямо меж ушей кобылы, не столько, чтобы попасть, сколько отвлечь. Отвлёк, но их тоже заметили. Кучер, шельма, ружьё на облучке пристроил да и ссадил одного из гайдуков наземь. А дальше завертелось в рукопашную, пистоли да ружья в сторону. Игорь Алексеевич охранника на шпагу насадить сумел, хоть тот бок ему пикой и попортил. Хорошо, что вскользь прошла — нутро не зацепила. А вот кучер удальцом оказался. Второго гайдука срубил и на князя с абордажным палашом накинулся. Кто знает, как оно вышло бы, кабы малец, из-под кареты выбравшись, не вмешался. Он пику-то, что тать выронил, подобрал да с разбегу её в спину кучер и загнал, что-то бранное хрипеть не переставая. А там уже и князь добил вражину.

Победили Темниковы, а радости то и нет. В карете все насмерть побитые лежат — в ножи их взяли, только княжич увернуться сумел. Да из пистоля, что в кармашке на каретной дверце за всегда заряженный лежал, одного находника подстрелить исхитрился. Гайдуки оба мёртвые, князь за бок держится, а у княжича так кровь с головы бежит, что всё лицо залило. Сказывают, как приехал да из кареты вышел, дворня перепугалась ажно, столь ликом страшен показался.

«Ой, божечки, — понеслось в голове у Лизки, — а я ему на шрамом пеняла да меченым кликала. Стыдно то как».

А Ермилка, воодушевлённый тем, что старшие слушают не перебивая, продолжал тем временем.

Про то, что сыск вести стали, да бестолку. Людей тех мажордом привёл да сам и исчез. Письма княжна Кантемир никакого не писала, а более и спросить некого. Нет, мажордома нашли вскорости, недалече в сараюшке. Удавленного. Да толку-то?

Игорь Алексеевич тогда Варнака призвал и к княжичу приставил, заместо дядьки.

— Варнака?! — ахнул кто-то из девок. — Нашто ему каторжник?!

— Вот дура! — пренебрежительно фыркнул Ермилка. — Варнак — то прозвище такое, а кличут Лука. Хотя, мож и каторжник. Рожа у него лютая. Седой весь и взгляд недобрый.

«Ага, — припомнила Лизка, — точно Лука».

Так вот, Варнак сей при княжиче нашем неотлучно состоит. Даже выхаживал его после раны-то. Лекаря и звать не стали. А княжич, Александр Игоревич значит, после того случая переменился. Забавы всякие позабросил, за учёбу взрослую взялся. Да ещё учителей по бою шпажному да стрельбе князь ему из-за границы выписал. Такие, я вам скажу, прохиндеи. Ну да сами увидите — мы их с собой в имение привезли.

А ещё княжич платья все свои сжечь велел и обет дал отныне только чёрное носить в знак траура по матушке и сестрице своей. Сказывают, винит он себя шибко, что не сберёг их. Мол, один мужчина был в карете и не справился. Только я так думаю, — солидно вставил тринадцатилетний Ермилка, — куда там мальцу с тремя находниками совладать.

И голоса княжич лишился, — продолжил он. — Нешто совсем онемел? — изумился кто-то.

— Не, не совсем. Хриплый голос стал, сорвал, видать, на морозе. А ещё сказывают, — понизил голос Ермилка, — что в церкви он свечу заупокойную не токмо за матушку с сестрицей ставит, а и за себя самого. Вот и гадай, к чему это?