За стеной слышался кашель, Михаил отрывался от окна и шел спросить, нужно ли что-нибудь. Дочка махала головой. Иногда они могли обменяться парой слов. С больным ребенком не поговоришь, не нагружать же ее и так охрипший голос, а с женой – жена будет последней, с кем он заговорит о чем-нибудь. Только Михаил выходил, Марина чихала или еще сильнее закашливалась.

Ревницкий возвращался к окну, всматривался в длинные тени, что ползли по снегу. Окно выходило на запад. После обеда начиналась дивная гонка, серые щупальца, притаившиеся под скамейками, деревьями, столбами, тянулись к дому, подползали к крыльцу подъезда, но каждый раз их опережала ночь, скрывшееся за горизонтом малиновое солнце выпускало несметное войско теней.

Он иногда подозревал, что, возможно, это заговор их обеих, дочери и жены. Было что-то театральное в разбросанной по всей квартире кожуре апельсинов и словно продырявленных без таблеток пластинках. Болеет и болеет. С кем не бывает! Да, но слишком часто, едва вернется в школу, как через день насморк, через два снова температура. И почему он должен отказываться из-за этих непрекращающихся простуд от заработка? Чем он собственно может помочь? Неужели некому подносить сироп в столовой ложке ко рту дочери? После испепеляющего взгляда жены в ответ на этот его намек началась очередная перепалка.

– Ей уже гланды предлагают удалять! – фыркнула жена, вернувшись из кухни с чашкой чая с лимоном.

– Так, может, и стоит?

– А потом что? Бронхиты пойдут, воспаление легких? Ты этого хочешь?

– Ничего я не…

– Вот-вот, тебе плевать на нее и на… на семью!

О том, что плевать на нее, Елена, споткнувшись о предлог, благоразумно промолчала, испугавшись, что он поддакнет, согласится с этим, отчего и спрятала себя в слове «семья». Ревницкий ринулся парировать нанесенный ему укол, но не успел. Очень часто, как и в этот раз, их ссоры прекращались, едва они слышали в соседней комнате обострившийся надрывный кашель Марины, переходящий в отчаянный хрип, та не могла успокоиться еще минут пять, даже после «брейка» и того, что скандалившие родители разошлись, нахмурившись, по разным углам разных комнат. Только так стычка и могла в принципе утихнуть, ведь любое его слово распаляло Елену, а он мог вспылить вообще из-за пустяка. Заикнись он о том, что деньги зарабатывает, в ответ прозвучало бы, что и она тоже. Не прав. Не прав. Не прав. Он во всем не прав и виноват, никаких правильных действий он сделать не сможет, никак.

Все, что было ему подвластно, так это ждать весны. Он ждал ее так, словно он медведь в спячке, нет иного ключа от его заточения, кроме смены поры года. Только зажурчавшие ручьи, капель с крыши его выпустят из дома. Должны же тогда закончиться простуды, ангины и грипп. Рассчитывать, что тонны ежедневно закупаемых цитрусовых восстановят иммунитет дочери, он давно перестал, только тепло, солнце могло поправить ее здоровье. Иногда его правда преследовал и страх перед весной, он украдкой спрашивал сам себя, что же будет, когда потеплеет, распустятся почки, а среди серости и сырости взорвутся яркие капли первых цветов. И что его так могло страшить, он ведь не снеговик, не ледяная скульптура? Не растает ведь он! Всего-то отправится снова в путь, за машиной, подальше от всего этого… да и от них тоже.

Первой все же удалось улизнуть из заточения, спихнув на него все обязанности по дому, Елене. Ему уже доложили, что она промышляет челночницей и добилась весьма заметных успехов в этом дельце. Она все дальше и дальше забиралась со своими тачками и безразмерными сумками. Казалось, что скоро она отправится так далеко, что, за сколько бы не продала потом товар, не отобьет поездку, но она все же уезжала каждый раз на дольше, тащила еще больше товара, а ее барсетка на поясе становилась все плотнее и толще от валюты. Она подурнела, лицо ее обветрилось, загорело в поездках, стало округляться, исчез тот овал с дрожащей улыбкой, которой она его очаровала, но все равно даже такую он ее хотел. Любовью это нельзя было назвать, от признаний, ласковых слов не осталось ничего. Его тянуло к ней, к своей второй половинке, отколовшейся от него детали, к месту трещины, чтобы сошлись все углубления и выемки, намагниченные долгим слитным бытованием в едином целом существе. Когда она вернулась, дочка была еще в школе, не проронив даже приветствия, не кивнув, они вдруг набросились друг на друга. Приветственный поцелуй моментально перешел в раздевание, они стянули друг с друга одежду, грубо навалились телами, чтобы удовлетворить потребности, снять сексуальный голод. Елена, не накрашенная, стареющая, с сединой в волосах, осипшая, была куда более активной теперь в постели, чем раньше. Они касались друг друга губами, и кожа их была соленой, потной, но от этого отсутствия романтики, утонченности еще сильнее возбуждались. Может быть, это почти животное совокупление и стало тогда последней скрепой их брака, только так они то ли выдали то, что у них нет никого на стороне, во всяком случае, постоянного, то ли так в этом плотском голоде попытались дать понять, что что-то еще чувствуют к другому, что, несмотря на все склоки и отсутствие взаимопонимания, рано еще заговаривать о разводе, не пришло еще время со всем покончить.

После возвращения жены Ревницкий впервые так долго оставался дома. Елена все спрашивала, не уезжает ли он, может ли она, мол, еще раз сгонять за границу? Он пожимал плечами. После стольких его отказов ему просто перестали звонить, видно, подыскали уже замену, вот теперь он и не требовался, сам он уже несколько раз предлагал себя в качестве перегонщика, но ему отвечали, что пока «отбой». Перестала так часто болеть дочка, жена уже не планировала часто мотаться за товаром. Вечерами они сидели и ужинали на кухне в тишине. Отсутствие криков, злобного шипения, обвинений стали первыми шагами после преодоления распри. Ревницкий перешел с продавленного диванчика снова спать к жене в спальню. Сначала они лежали спина к спине, только страсть давала им право развернуться, начать шарить руками по телу другого. Это было что-то вроде допустимого объяснения, сексуальное желание не перечеркивало напряженность в семье, а было всего лишь кратким перемирием. Такое себе помешательство, что давало возможность на короткое время целовать, прижиматься друг другу. И, наверное, оставалось немного таких вот ночей до того момента, когда они не сдержались бы и снова сказали что-то друг другу во время секса, прошептали что-то, полузабытые ласковые слова. Может быть, это было бы всего лишь «повернись, подвинься, пожалуйста», но после этого были бы возможны и слова «я тебя люблю», конечно, когда-нибудь, не сразу.

Но однажды раздался ночной телефонный звонок, и их отбросило друг от друга.

– Кто это?

– Не придуривайся, тебя это, иди!

Михаил неохотно коснулся холодного пола босыми ногами и подбежал к телефонному аппарату.

– Миша, – донеслось к нему, когда он уже занес руку над дрожавшим телефоном, – не бери, не отвечай, прошу тебя!

– Да я только спрошу, кто это и что нужно. Вдруг что-то случилось?

– Пожалуйста…– взмолилась жена из темноты, но поняв, что трубка уже у его уха, замолчала.

Из динамика долго не доносилось ничего, пока его «алло» не расслышали.

– Привет! Слушай, как хорошо, что хоть ты на месте. Никого ведь в Двухозерске нет, все укатили, а тут прям срочно понадобилось… Ты можешь сейчас выехать?

– Сейчас?

– Да, прямо сейчас, дружище!

– Но мне надо собрать сумку…

– Это совсем не то, что ты подумал. Тебе надо кое-кого встретить с поезда. Прыгай в тачку и…

– На вокзал?

После этого было долгое молчание. Казалось, что его собеседник отвлекся на разговор с кем-то, но голос того был не слышен. Перед тем, как трубку положили, его спешно предупредили:

– Тебе скоро перезвонят. Учти, это очень серьезные люди. Они объяснят, сделай все, что они попросят, было бы отлично закорефаниться с ними. В общем, не уходи далеко от телефона, скоро позвонят.