Для путешественника каждый город, через который он проезжает, нанизывается бисером на его долгий разматывающийся нитью путь. Цель недостижима, что неуловимый клубок, закатывающийся за горизонт, едва приблизишься, а остановки все реже и короче. Вереница сменяющих друг друга однообразных пейзажей, пыль на зубах скрипит, ранние морщины глубоки, как след полозьев на подтаявшем снегу. Пройдет ли странник через самый центр или проскочит окраиной – он не запомнит ни жителей, ни улиц, ни домов этого городка, даже само название которого забывает, едва дорожный указатель исчезнет за поворотом. И если путешествие будет слишком долгим, то пилигрим, не оглянувшись, проскочит и родные места.

За собой не уследишь и вряд ли вовремя сам поймешь, насколько ты уже близок к такой избирательной слепоте, но все же следует помнить: более всего подобная выхолощенность угрожает именно тем, кто искренне привязан к своему дому, а не всяким перекати-поле и бродягам без кола и двора, так и норовящим сбежать на простор.

Миновав границу, Михаил Ревницкий на первой же заправке, пока их шумная кампания перегонщиков заправляла баки иномарок, пила кофе, подкреплялась бутербродами, перво-наперво отыскал телефонный автомат. Он поскреб пальцем по старому диску, набирая номер, и виновато, словно все уже предчувствуя и понимая, склонил голову перед серебристым исцарапанным аппаратом, уставившись себе под ноги, пока носком ботинка перекатывал камешек от себя к стене и обратно. Десять секунд, двадцать, тридцать. Длинные-длинные гудки, мерное постукивание, порывы ветра из мельчайших электронов из далека далёка, а потом с грохотом покатился вниз не камень, а плоские камешки. Сколько раз он уже ронял их в щелку наверху, чтобы подобрать в поддоне внизу? Сколько еще раз ему предстоит повторить все заново? Вот он – сизифов труд современности: горсть мелочи, выуживаемую из подкладки, в которую та просочилась из прохудившегося кармана, каждый раз безнадежно закатывать в узкие ржавые жерла в одинаковых предрассветных сумерках на типичных пустырях вдали от дома и снова и снова шептать в черную холодную трубку: «Ну ответь же, ответьте хоть кто-нибудь!»

Гудки. Гудки. Гудки. Только при первых попытках дозвониться ему кажется, что это одни и те же гудки, со временем же он станет различать, что, например, у предыдущей телефонной трубки был динамик старый и сиплый и свое протяжное «у-у-у» она запускала в его ушную раковину со жменей трескучего песка, а у следующей трубки, еще не пострадавшей от вандалов и не разбитой отверженными влюбленными, гудок пискляво-блестящий, и он ввинчивается бормашиной сразу в барабанную перепонку. Вопрос о том, почему не отвечают на звонок, Михаил со временем вспоминает все позже и позже, когда уже расслышит все мелодические нюансы новой трубки, попавшейся ему на трассе. Возможно, он так себя всего лишь успокаивает, ведь если бы все эти минуты с прислоненной у уха трубкой он каждый раз тревожился и терзался неопределенностью, страхами, вымыслами, то потом не смог бы даже подойти на следующей остановке к автомату, а так у него появляется уже и иная цель. Узнавать голос еще одной трубки, а не только дозваниваться.

Никого не было дома? Не слышали звонка? Телефон отключен? Или линия повреждена? Но самая неприятная и в то же время самая вероятная причина: отвечать ему просто-напросто не хотят. Но даже в этом случае есть варианты: не снимала трубку жена Елена, которая хоть уже и вернулась домой, но старалась не выдать своего присутствия, или дочка Марина не желала ни с того ни с сего, впрочем для него это стало уже привычным, с ним разговаривать, а возможно, это вообще они обе спокойно проходят мимо верещавшего весь день телефона (то, что так настойчиво и долго трезвонить может только он, не трудно было им уже и догадаться) и безразлично отводят взгляд. Вот такая вот градация бойкота и игнорирования.

С их точки зрения он во всем виноват, он и никто иной. А вот смогут ли они вообще объяснить даже не то, почему он, а хотя бы, в чем он виноват? Неужели они станут отрицать очевидное, что он делал все, что было в его силах, думая только о них, о семье? Во что бы то ни стало он старался, чтобы их дом был полной чашей даже в нынешние нелегкие времена, чтобы стены дома не пошатнулись, устояли среди шумевших повсюду бурь и непокоя, чтобы им было в нем уютно и безопасно, пусть и сам он, Михаил Ревницкий, не часто был там с ними рядом. Он все делал для дома, то есть для них, для семьи, конечно же.

Так что же он сделал не так? Как он должен был поступать иначе? Была ли какая-то альтернатива? Разве они не были свидетелями того, что ничего не предпринимать, как доказал своим примером его друг, Алексей Дарнов, было значительно хуже…

Машина тронулась, комки грязи вылетели из-под колес, а водитель со скоростью света ринулся вспять, оставляя вместо следов тысячи множащихся своих оболочек, в каждый из прожитых дней засеивая своих двойников. И за яркими немедленными всходами он не мог рассмотреть дороги, видел лишь путь, по которому провела его, словно под уздцы, витавшая впереди судьба. Так конь, лишенный всадника на поле брани, безропотно доверяется и покорно следует за виденным только им одним призраком, новоиспеченным горним жителем, которому заказано касаться и праха земного, и пропитанного кровью и потом седла, а лишь возвратиться, рея над землей, след в след своей дорогой до колыбели, уводя коня не то к источнику, не то к обрыву.

Михаил Ревницкий и Алексей Дарнов были в некотором смысле двойниками: ровесники, одного роста, чуть выше среднего, волосы того же цвета, темно-русые, густые, телосложение схожее, худощавые, но широкоплечие, издалека нередко и путали их.

Они родились, когда и войну, и репрессии стали уже забывать и не столько из-за времени, прошло ведь не так много лет, с десяток, а сколько из-за последовавших более благополучных лет, сытых, не наводящих страх. И один, и другой были детьми рано осиротевшего поколения. Их родители, сами не получившие до конца мужского воспитания из-за того, что рано потеряли отцов кто в лагерях, кто на фронтах, в воспитании были непоследовательны, метались, то окружая детей чрезмерной заботой, то требовательно навязывая неимоверную строгость. Подвиг дедов, которые в любом случае победили, где бы не оборвался их след, в застенках НКВД или в окопе, но так и не вернулись со своей победой домой, был, если быть все же до конца честными, негативным примером. Пусть прославляется герой и память о нем не угаснет в веках, но каждому хочется быть на месте того, кто просто выжил.

Школа, армейская часть, институт – у них были разные, на расстоянии сотней и даже тысячи километров, но даль не делала их сколь бы то ни было отличными. Один проявил себя чуть лучше на последнем курсе, и его по распределению послали на более крупное предприятие, но далее вновь их пути сошлись, и их опять не отличишь. Женились они в одном возрасте на самых красивых, как они считали, в своих кампаниях девушках, правда у одного родилась дочка, а у другого – сын. В конце концов, их двери оказались друг напротив друга, и они, выходя утром часто одновременно на работу, видели в соседской семье чуть измененное отражение своих фигур, замерших в тех же позах на пороге и уже вынимающих ключ из замка. Дети, звонкоголосые непоседы, с гордостью носившие ярко-красные пионерские галстуки на шеях, ходили в один класс и были дружны, жены, красавицы с модными пышными прическами, часто вечерами судачили на кухне, и они, два типичных представителя технической интеллигенции, «технаря», по утрам спешивших на одно предприятие, правда, в разные отделы. Было и множество других мелких совпадений, кроме этих, и в этом не было ничего поразительного или необычного, как для них самих, так и для окружающих, всего-навсего у двоих сверстников жизни сложились очень типично, по лекалам того поколения, которому они принадлежали.