– Это ты сейчас о… – Михаил и сам понял, что Юра не об отце. – Ты сейчас вообще о ком говорил?

– Да так… вспомнил… боевик недавно смотрел, – соврал Юра, что было сразу слишком заметно.

– А ну это же фильм, в фильмах все не как в жизни!

Он посмотрел на сидящего рядом с ним парня, который, казалось, был счастлив просто от того, что уехал далеко, что, возможно, сейчас ничего не напоминает ему об отце. И Ревницкий не смог начать разговор, посчитал, что еще не время, что еще будет возможность поговорить с Юрой. Во всяком случае не здесь, не на мосту, когда на весеннем льду все еще лежит… А может, мальца привлечь сейчас? Утянуть на кривую дорожку, от которой отказался его отец? Привязать и спустить вниз на тросе, чтобы он вдавил под лед чертов мешок, умостившийся предательски на льду. Как бы это было логично, даже не рассказывать ему, как его отец был неправ, когда отказался от всех предложений нового времени, отказался признавать, что вокруг все иное, а просто предложить сыну пойти по пути, который отверг его отец. Не ученым же становиться пацану?! Он полон сил, скоро будет совершеннолетним и сможет выполнять кое-какие поручения, сколько мальчишек мечтают сейчас именно об этом? Так что же – помочь сыну своего друга стать таким же, как и сам?

Докурив, Ревницкий вышел из машины без всякой надежды и посмотрел вниз на чернеющее пятно на льду, запустил обреченно в него окурок, чтобы прикинуть приблизительное расстояние до него и понять, найдется ли у него такая веревка, но окурок внезапно был поглощен темной прорехой во льду. Ревницкий подобрал камень и швырнул туда, и он тоже исчез в открывшейся под тяжестью мешка весенней ране реки. Самые странные похороны в его жизни. Ждать пока труп сам провалится, скроется с глаз долой – что может быть необычнее?

Он уткнулся лицом в руки, чуть ли не молитвенно сложенные на ограждении, ноги еле держали его, еще немного, и он бы и вовсе преклонил колени здесь посредине моста. Кого сейчас благодарить за толщину льда, что не выдержала тяжести? Бога? Или призрак Алеши, который уберег своим вмешательством своего сына от мерзких планов такого подлого друга? Ревницкий вдруг понял, что если бы не удача, случайность, то ничего бы не остановило его, чтобы не заставить парня себе помочь, ничто. И что же, он все еще не понимает, кем он стал? Не понимает? Неужели? Уж он-то поступил бы логично!

Совсем отключится ему не дали часы на запястье, холодившие щеку. Совершенно новые электронные часы с множеством функций, подсветкой, секундомером, будильником и таймером, вместо щелкающих ножниц-стрелок, отрезающих секунды-щетинки от мотка времени, бесшумные пунктирные цифры. Ревницкий посмотрел на нержавеющий блестящий браслет с приборной доской космического корабля в окошке вместо циферблата, пока рукав не сполз к кисти руки и не закрыл часы. Здесь и сейчас. Все что он может, так это жить здесь и сейчас! Вот и все. Не думать, не загадывать. Он поступал и поступает так, как требует того время, как вынуждает его ситуация. А что ему еще остается? Выжил, продолжает жить – и уже хорошо, если живет весьма неплохо, не существует, не побирается, не голодает. И какая собственно разница, прав он или нет, если тех, у кого иная точка зрения, кто мог бы ему возразить, нет уже? Какая?

На обратном пути у самого города за ним и Юрой потянулась из мрака с лязгом стальная рука, но вместо того, чтобы схватить и расплющить автомобиль, простерлась дальше, продолжая разрывать весеннюю ночь мощным прожектором. Электропоезд, спешащий из Молотовграда в Двухозерск.

Дома Ревницкий мучительно взвешивал все «за» и «против», решая, возможно ли отказаться от еще одного разговора, теперь уже с таинственным анонимом, так тщательно замаскировавшим свое послание, что был сразу же раскрыт, едва Михаил развернул смятый лист из тетрадки в клетку. И, в конце концов, он осознал, что без озвученного предупреждения не сможет полностью уберечь автора записки от опасности, ведь спрятать тело было всего лишь полдела, полумера.

Когда он вошел в квартиру, то услышал, как Марина поспешно отбежала от окна, так и не успев рассмотреть там ничего, и прыгнула в кровать. Он зашел в ее комнату и в свете уличного фонаря, что проникал сюда, увидел, как она с силой сжимает веки, словно он сейчас примется ей раскрывать их. Он включил свет и прекратил эту игру.

– Тебе больше нечего боятся. Можешь ходить туда – не знаю, что ты там делаешь, все-таки, это закрытый объект, был когда-то во всяком случае, – но теперь все… я решил проблему.

Решил проблему. Это было почти что чистосердечное признание вслух ей в том, кем он стал отныне: решающий проблемы, проблеморешатель. И она открыла глаза, села на кровати. А он, ее отец, с важностью, пряча так свою неуверенность, повторил:

– Я обо всем позаботился. Там больше никого нет. Не знаю, зачем ты туда пробираешься, курить, выпивать тайком пиво с кампанией. Я не буду тебя сейчас отсчитывать или ругать. Ты уже достаточно взрослая, просто надеюсь, ты не будешь совершать глупостей и перебесишься без последствий, так сказать, да и не это сейчас важно. Повторяю, я обо всем позаботился, там больше никого нет, можешь и дальше… Трупа нет! Река обо всем позаботилась. Но есть один важный момент. Я не нашел черный кейс. Где он?

Марина замерла перед ним испуганная, нахмурившись, молча вперив в него взгляд исподлобья.

Он переспросил:

– Марина, кейс у тебя?

Она с трудом разлепила слипшиеся губы:

– Кейс? Какой еще кейс?

– Я знаю, что записку написала ты. Не надо отпираться.

– Я написала, я и не отпираюсь, но про кейс понятия не имею! О чем ты вообще?

– Тот, у кого кейс, в большой опасности! Очень плохие люди его ищут, так что…

– Никакого кейса у меня нет, если хочешь, то обыщи мою комнату.

– Не буду я ничего обыскивать. Просто знай, что бы там ценное не находилось, хоть миллион долларов, хоть слитки чистого золота. Это того не стоит, жизнь ценнее. Люди, которым принадлежит кейс и его содержимое, очень серьезные, шутить не станут, а наоборот, будут заметать следы. Понимаешь, о чем я? Подумай еще раз и ответь мне всего на один вопрос: ты знаешь, где кейс?

Юношеский пыл прошел, страсть во что бы то ни было противоречить тоже угасла, к Марине, похоже, наконец-то дошла вся нешуточность ситуации и она сказала:

– Я ничего не знаю ни о каком кейсе и никогда его не видела …ну там… Честно-честно!

– Хорошо, я тебе верю. Иначе нам не сдобровать. Эти люди уже пол области подняли на уши, ища того парня со склада, но действительно нужен им только кейс, как я думаю.

Хоть разговор и вышел напряженный, и не до конца было понятно, правдивый ли он, ведь ничего Михаил толком так и не добился, но ему все же хотелось верить, что его предупреждения услышаны, и к ним дочка отнеслась серьезно, а о судьбе кейса она, действительно, ничего не знала.

Итак, последний привал, дальше по дороге не предвидится ни одной остановки, если все будет благополучно, да и вспоминать осталось почти нечего, только то, что произошло совсем недавно, пару недель назад. Ревницкий избегал телефонного автомата до последней минуты, включился в разговоры с попутчиками, пил одну за одной чашки кофе, потому что глаза уже смыкались, курил, смеялся над приколами, шуточками и подначиваниями друг друга, а потом, когда уже начали рассаживаться по машинам, подбежал к кабинке и снял трубку. И снова раздались длинные гудки – аллилуйя! – и снова никто не брал трубку, но на это раз Ревницкий этому обрадовался, как дитя малое. Теперь-то ему понятно, это уже наверняка, что дома кто-то есть. Пусть он не хочет говорить с ним, этот кто-то – так все-таки Маринка или Лена? – то снимал трубку и молчал, то выдергивал шнур или снимал все трубки во всех комнатах – у него ведь в каждой комнате есть по телефону и телевизору (это ли не признак достатка?), – главное, что его кто-то дожидается, всеми своими действиями показывает свое недовольство, обиду на него, но остается дома, дожидается его.