Как же это было символично – подхватил Ревницкий ее завершенный рассказ и потянул его куда-то сразу не туда, – что сын обратил на умершего отца его же орудие допытливого всезнайки, попытался спросить: «Почему?» Растолковывая скрытый смысл жене, он попутно готовил свою речь для мальчика. В этом вопросе столько сплелось, стоило перестать соблюдать приличия, говорить положенное, играть по правилам трагедии и все вскрывалось. Нельзя было закрывать рот сыну, обвиняющему отца в том, что он умер, нельзя, настаивал он в беседе с Еленой. Если обнаглеть и позволить себе быть бессердечной сволочью, то разве в этой претензии нельзя не увидеть справедливость? А действительно, если попытаться ответить на этот вопрос, то зачем он умер? Только Ревницкий узнал от нее, Елены, о смерти – внезапной!? – Алексея Дарнова, то вместе с жалостью у него вспыхнула такая же злость к умершему. Елена, до того поддакивавшая мужу, отшатнулась. Ревницкий продолжил объяснять, что он, разумеется, на людях благоразумно, согласно этикету горя, задвинет свою злость, спрячет в себе, но если услышит напоминание о реакции парня – понимал ли тот, что говорит? – то озлобление полезет вновь наружу. Увидел бы Михаил паренька сразу, то без жалобного причитания произнес: «Как же ты прав, твоему отцу было удобно умереть от болезни, и спрятать в такой смерти свое дезертирство из жизни!»

Зачем, зачем, зачем? Зачем он умер? Елена неуверенно попыталась осадить и успокоить разошедшегося мужа, в конце концов, форточка приоткрыта, их могут услышать с улицы! Это Дарнову так сдачу с жизни высыпали на прилавок, на столик, что поставят рядом с могилой, расплатились той же монетой, что у него была в ходу – «зачем да почему?» «Да что ты такое говоришь-то? Бог милостивый! – всплеснула она и встала со стула. Ревницкий представил себе, что если бы Дарнов был на последнем издыхании и услышал этот вопрос: «Зачем ты умираешь?», то, наверное, как Михаилу казалось, Алексей первый раз захотел бы скрыть правду. Он растолковывал эту догадку жене, Елене, которая махала уже на него руками, а сейчас и вовсе хотела уши закрыть или убежать. Михаил Ревницкий так явственно увидел, осознал такую простую истину, что Алексей Дарнов, который никогда не мог махнуть на «Зачем и почему?», которому нужно было до всего доискиваться, который так верил в конечность вопросов, в то, что стопка экзаменационных билетов на столешнице вселенной (для Алексея она была ведь точно, точно как огромный стол, покрытый черным смоляным лаком, с имитирующими звезды завитками стружки, попавшей под лакированный слой, а за столом восседает, возвышается – неважна поза! – экзаменующий) не бесконечна, фактически вскинул белый флаг со своей смертью. Михаила Ревницкого так поразила метафора, раскрывшаяся вдруг перед его внутренним взором, подобно бутону диковинного цветка, до которой он сам дошел, не дошел, а доболтался, но жены уже и след простыл. Этот бред, как она выразилась, она не в силах была дальше слушать.

Ревницкий снова наполнил свой стакан и поминал дальше друга на полуночной кухне в одиночку. Дарнов, Алексей Дарнов. В день твоей смерти, Дарнов, когда прозвучал тот же вопрос, который ты столько раз ставил, то как бы ты, уже мертвый, наверное, хотел, чтобы никто не отвечал на него. Пусть даже тем самым, оставляя его без пояснения, не уменьшится и высота стопки с вопросами. Тебя, Дарнов, удовлетворила бы, разве что отговорка, если бы кто-то произнес что-то типа: «Да…Что поделаешь, стопка вопросов оказалась больше, чем человеческая жизнь, но это не значит, что жизнь конечна, а задачки вселенной бесконечны, не значит. Зачем он умер? Он умер не зря…» Тебе, Дарнов, хватило бы этого для покоя, но то, что это блеф, что после этого бессмысленного, ничего не значащего «не зря» дальше нечего сказать, тебе, Алексей, не хотелось бы признаваться и ты бы наверняка ввязался в спор. Покойник, спорящий с пришедшими на поминки… У Ревницкого уже голова кругом шла. Не белая ли это горячка? Он поднес бутылку водки на свет, посмотрел через толщу стекла и спирта на тускловатый свет абажура над собой: паленая, может быть?

Ему будет, что сказать Юрке, будет. Как встретит, так все и расскажет, поддержит его, скажет, дай пять, я с тобой солидарен. Время шло, но Ревницкий так и не поговорил с сыном друга, ему постоянно было не досуг, не доходили руки, он то куда-то спешил, завидев того, то вовсе не видел его, а потом опять уезжал, и никак не мог обстоятельно по-мужски ответить парню на его вопрос «Зачем?». Оборвавшаяся жизнь близкого друга, соседа, которая пронеслась перед глазами, заставила Ревницкого по еще одному поводу крепко задуматься и сделать выводы. Что он сейчас? Ничто. Не ровен час и сам так же канет, может быть, и хоронить будет нечего, не узнают, где он и что с ним. Так ничего и не оставит после себя, все ведь они проедают, в трубу вылетает все. И он задумал это кардинально исправить, стал работать гораздо больше, не отказываясь от предложений, пахал без отдыха и продыха. У него появилась цель. Потерпеть, чтобы достичь ее, и ему, и Елене с Мариной надо было чуть-чуть потерпеть, но все пошло наперекосяк и засбоило.

Ради большого задуманного им дела он принялся откладывать, и однажды, так уж вышло, оставил Елене денег чуть меньше, чем обычно, подперев, как и повелось, их сверху чем-то. В итоге это к таким последствиям привело, что мама не горюй.

Проснувшись на следующий день, он обнаружил рядом с собой записку, уезжаю, мол, присмотри за дочкой, суп и каша в холодильнике, следи, чтобы хорошо питалась, не одним чаем с конфетами и т.д. и т.п. Куда, зачем – ни полслова. Он прокуковал пару дней с дочкой, теряясь в догадках, нетерпеливо ожидая обстоятельных объяснений по возвращению. Ходил из угла в угол, посматривая на нетронутые деньги – не взяла, потому что намекает, что мало? Ну что же, он все усек, добавил. Вернулась она, когда его не было дома, как раз вышел ноги размять. Зашел, глянул. Они обнимались с дочкой, наговориться не могли. Пока то да се, решил не мешать, оставить их воркующих, соскучившихся, но уходя, успел заметить, что стол чем только не завален, а еще много новенькой одежды для Марины. На него жена даже не посмотрела. Но отошла, видно, ведь взяла деньги и скупилась, смекнул он, дожидаясь своей очереди. Должна же жена и ему время уделить, приласкать, после отсутствия. Только зайдя через час, он увидел, что деньги его так ведь и лежат на прежнем месте, значит, куплено все не на его заработок. Елена зашла на кухню, оторвавшись на секунду от дочки, и безразлично уведомила. Она отныне часто будет уезжать, так что ему придется подменять ее дома, с Мариночкой быть. А как же перегоны, его работа, они ведь на это живут и куда ты собственно намылилась… Что ж придется как-то договариваться, согласовывать их командировочки.

Михаил с трудом промолчал, закипая. Много чести расспрашивать. Сама не выдержит, все подробно выложит, не в ее это правилах скрывать, не похвастаться, где была и что видела. Но Елена долго не заводила об этом речь. Михаилу пришлось самому разузнать, чем же стала промышлять его жена. Поговорили только, когда столковались, кто, когда и насколько уезжает, и снова между ними невидимая стена, от которой прохладцей повевало. Набирала день ото дня обороты игра в молчанку между ними, а вскоре превращаться стала в тихую войну в семье. Такие тихие внутрисемейные войны, как он подозревал, во многих квартирах сменили холодную войну между странами.

Стопку своих денег, аккуратно сложенную, он забрал. Елена больше в них не нуждалась. Его отлучки стали не такими частыми, но поскольку давать ей на пропитание необходимости теперь не было, то дело, им замышленное, лелеянное, не стопорилось, а споро продвигалось сначала, но потом резко замерло.

Вышло так, что вскоре Михаил Ревницкий стал не меньше зарабатывать, а вообще перестал гонять авто. Они с Еленой вроде бы разработали поочередность поездок, так напоминающую эстафету, но потом график вдруг сломался. Им не раз приходилось отказываться от «командировок», оставаться дома вдвоем, чтобы быть сторожами, сиделками, приставленными к больной.