Воцарилась полная тишина. Ревницкий машинально водил языком во рту по зубам, щеке, подыскивая слова, которые нужно сказать в ответ, заодно и собирая крошки, не проглоченной еды, затем кашлянул, и только тогда замедление времени прекратилось, минуты понеслись вскачь.

Ревницкий поднес горлышко бутылки к бокалу Юры, но тот закрыл его ладонью:

– Нет, я не хочу пить! И вы не забывайте, что за рулем, – в металле, появившемся в интонации, было еще больше беззащитности и с трудом сдерживаемых слез.

– Юра! Юра немедленно извинись, слышишь? – выкрикнула Анна Дарнова.

Совершенно несвоевременно, как бы не замечая возникшее напряжение, всех перебивая, затараторила Марина глуповатым голосом:

– Я вот никогда не забуду, как пришла к вам, чтобы мне Алексей Яковлевич объяснил геометрию. Моего папочки, значит, никогда не было, я вот и постучала, и Алексей Яковлевич мне уже на пороге стал объяснять, пока мы дошли до стола, где ты, Юра, занимался, я уже во всем разобралась.

Юра отжался от стены и соприкоснулся локтем с Мариной как бы в благодарность за ее слова, которые хоть внушили ему гордость, но ничего исправить уже не могли. Ревницкий все еще никак не мог понять, почему его вроде бы толковые и обстоятельные слова не удовлетворили Юру, что он еще желает услышать. Юра же, казалось, вовсе и не боялся показать свои заплаканные глаза, но вот боялись в них посмотреть остальные, потому его никто и не решился останавливать, когда он встал, быстро оделся и убежал.

После ухода Юры они с Мариной посидели совсем немного, опорожнили уже налитые бокалы и засобирались, Анна даже и не пыталась их остановить, но просто так уйти Ревницкий не мог. Он корил себя и жалел, что так и не отважился поговорить с Юрой раньше. Ведь в этот день, как оказалось, произносить какие-либо слова объяснений и утешений было уже поздно. Горе, переживания, подобно течению, отнесло Юру в сторону, прибило к скалам одиночества, ненависти и мизантропии. Вот если бы еще тогда ночью на мосту Ревницкий дал бы высказаться парню, страдавшему и мучившемуся от травмы, от выдирания куска из его жизни, из него самого, то, может быть, эта тоска не приняла бы такую форму, рана не зажила бы так уродливо. Ничего лучшего, чем попытаться снова Ревницкий не мог придумать, поэтому, перебирая поводы еще раз встретиться, воспользовался случаем и пригласил отпраздновать совместно Новый год. Анна Дарнова как-то неуверенно согласилась, мол, посмотрим, но Михаил несколько раз, уже прощаясь на пороге, настоял и ей ничего не оставалось, как твердо пообещать 31 декабря быть у них в новом доме.

– Заодно и дом посмотрите, оцените! – было последнее, что он сказал ей.

Дни, отделявшие поездку на квартиру и последний день года, пролетели быстро. Ревницкий полагал, что ему хватит все заново обдумать и вооружится аргументами, доводами для нового разговора с пареньком. Но вот уже наступило утро 31 декабря с его предновогодней суетой, а он побаивается вроде бы простых вопросов, которые, начни он излагать свою точку зрения, тут же последуют от Юры, все эти его «почему?» да «зачем?», и картечью скосят наступательные отряды его слов. «Почему» – это удивительное словечко, ведь его можно задать после самого обстоятельного объяснения снова и снова, всегда даже после вроде бы исчерпывающего ответа можно найти лазейку для нового «почему». Но все же Михаил Ревницкий, хоть и предчувствуя свое поражение, готовился, задумчиво сидел в гостиной, подбирая слова, с которых начнет, попытается снова поговорить с Юрой, который должен был нагрянуть с мамой вот-вот. Ревницкому не мешало, что дом ходил ходуном от беготни в ожидании гостей, он не слышал, когда к нему обратились, пока не ткнули в плечо. Он повернулся, чтобы переспросить, крикнуть вдогонку, но дочери и след простыл. Она хоть на секунду останавливается, когда говорит с ним? Что она сказала? Только что на ступеньках мелькнула, а теперь на миг перевалилась через перила, и показалось ее перевернутое лицо с потянувшимися вниз рожками, а потом закинутыми назад и снова ставшими косичками, заплетенными сегодня женой.

– Я попросила, плиз, давайте вы при них постараетесь чуть лучше, чем для меня, изображать, что вы все еще счастливая семья!

Слова доносятся, словно шум реактивного двигателя, гонящийся за сверхзвуковым самолетом, но настигающий только зрителя-остолопа, задравшего голову внизу.

– К тому же, мы так давно не отмечали нормально Новый год, может, сегодня при чужих, на показуху выйдет?

Вот что она еще сказала. Ревницкий ставит на подлокотник кресла чашку и оглядывается: была ли рядом жена, когда дочка сказала, или нужно теперь пойти и договориться о границах дозволенного, когда будут играть эти пару часов в супружескую пару не разлей вода: можно ли приобнимать ее, слегка разок в щеку чмокнуть, или будет достаточно и того, что соприкоснутся руками и будут улыбаться. Снова он не решается ее окликнуть, хоть они и поговорили так мило наутро после приезда Марины, но после того опять наступили заморозки.

Так и не придумав, что скажет Юре, не допив свой чай, а оставив его остывать, Михаил вытащил из багажника большой обеденный стол, в гостиной привинтил к нему ножки и поставил его по центру на место журнального столика. Последний штрих – перенести чашку с уже холодным чаем, но это действие не венчает, а казусом портит завершение труда. Чашка, едва он отнял от нее руку, пошатнулась на столешнице и залила ее чаем. Если бы не стопроцентное алиби, не необходимость принести тряпку и протереть, то Михаил не сунулся на кухню, еще бы, ведь его краткое посещение жена воспримет за подглядывание, попытку шпионить за ней.

На плите уже все закипало, из кастрюлей парило, на сковородках шкварчало масло. Солнце лезло вверх, занимать свое место по центру оконной рамы. Он сразу же ушел с кухни, как взял то, за чем пришел, но пришлось вернуться, сначала отнести тряпку, а потом еще одна надобность возникла. Оказалось, что одна из ножек не доставала до пола, вот стол и шатался из-за своей хромоногости. И тогда он с твердой уверенностью, что нашел себе важное занятие, ходил по кухне и высматривал, чем бы подпереть ножку и зафиксировать стол. Чем не причина находиться здесь рядом с Леной? Он чувствовал, что ее глаза оставляли пальцы в опасности рядом с зазубринами терки, острым лезвием ножа, когда она что-то перетирала, резала на дощечке, высыпала на сковородку и в кастрюлю, и прилипали к его спине. Ревницкий бессловесно просил ее отодвинуться и выдвигал ящики, заглядывал везде, мелькал перед ее глазами, мешался. Подошел момент попробовать на соль тушащееся мясо. Когда-то она не могла обойтись без его мнения, обязательно, подув на ложку, подносила к его губам. Тогда было важно, чтобы все было ему по вкусу. Теперь нет, то время уже давно прошло. Но в сочельник была такая суматоха, вдруг все так завертелось, заскакало вокруг, словно кто-то запустил давно не шедшие часы в брошенном доме, что вдруг показалось, она забылась и окликнет сейчас его и, не отдавая себе в этом отчет, автоматически поднесет к нему ложку на пробу, но в последний момент, очнувшись, она, не остудив, обжигая себе губы, слизала кусочек сама.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.