А тогда, на начальном этапе… А тогда, на начальном этапе, Рисовала я солнце на папе, А вернее, на снимке его. Я не знала о нем ничего. Лишь одно: его мина убила. И так сильно я папу любила, Рисовала на нем без конца. Вышло солнышко вместо лица. То облава, то потрава… То облава, то потрава. Выжил только третий справа. Фотография стара. A на ней юнцов орава. Довоенная пора. Что ни имя, что ни дата — Тень войны и каземата, Каземата и войны. Время тяжко виновато, Что карало без вины, Приговаривая к нетям. Хорошо быть справа третьим, Пережившим этот бред. Но и он так смят столетьем, Что живого места нет. Кнутом и пряником. Кнутом… Кнутом и пряником. Кнутом И сладким пряником потом. Кнутом и сдобною ватрушкой… А ежели кнутом и сушкой, Кнутом и корочкой сухой? Но вариант совсем плохой, Когда судьба по твари кроткой — Кнутом и плёткой, плёткой, плёткой. Жить сладко и мучительно… Жить сладко и мучительно, И крайне поучительно. Взгляни на образец. У века исключительно Напористый резец, Которым он обтачивал, Врезался и вколачивал, Врубался и долбил, Живую кровь выкачивал, Живую душу пил. А лучшие из лучших полегли… А лучшие из лучших полегли. Причём не сами. Им здесь помогли. Им в сих краях охотно помогают. Здесь лучших ни за что не проморгают. На лучших у России острый нюх, Не переносит Родина на дух Особо одарённых, окрылённых, Неведомо за что в неё влюблённых, И, не желая с ними вместе жить, Торопится на месте уложить. И в черные годы блестели снега… Тамаре Петкевич и её книге «Жизнь – сапожок непарный» И в черные годы блестели снега, И в черные годы пестрели луга, И птицы весенние пели, И вешние страсти кипели. Когда под конвоем невинных вели, Деревья вишневые нежно цвели, Качались озерные воды В те черные, черные годы. Россия, ты же не даешь себя любить… Россия, ты же не даешь себя любить. Ты так стараешься домучить нас, добить И доказать нам, что тебе мы не нужны. Но, Боже, как же небеса твои нежны! Но как к нам ластится и льнет твоя трава! Но как звучат твои волшебные слова! Здесь мостик над речкой дощатый и узкий… Здесь мостик над речкой дощатый и узкий, Здесь даже трава понимает по-русски. Здесь так хорошо обо всём говорить И в поле заросшем тропинку торить, И, кажется, могут и травы и речка Едва я запнусь подсказать мне словечко. Пишу стихи, причем по-русски… Легкий крест одиноких прогулок… О. Мандельштам Пишу стихи, причем по-русски, И не хочу другой нагрузки, Другого дела не хочу. Вернее, мне не по плечу Занятие иного рода. Меня волнует время года, Мгновенье риска, час души… На них точу карандаши. Карандаши. Не нож, не зубы. Поют серебряные трубы В соседнем жиденьком лесу, Где я привычный крест несу Своих лирических прогулок. И полон каждый закоулок Души томлением, тоской По женской рифме и мужской. Такие творятся на свете дела… Такие творятся на свете дела, Что я бы сбежала в чем мать родила. Но как убегу, если кроме Содома Нигде ни имею ни близких, ни дома. В Содоме живу и не прячу лица. А нынче приветила я беглеца. «Откуда ты родом, скажи Бога ради?», Но сомкнуты губы и ужас во взгляде. Перебрав столетий груду… Перебрав столетий груду, Ты в любом найдёшь Иуду, Кровопийцу и творца, И за истину борца. И столетие иное Станет близким, как родное: Так же мало райских мест, Те же гвозди, тот же крест. Но в хаосе надо за что-то держаться… Но в хаосе надо за что-то держаться, А пальцы устали и могут разжаться. Держаться бы надо за вехи земные, Которых не смыли дожди проливные, За ежесекундный простой распорядок С настольною лампой над кипой тетрадок, С часами на стенке, поющими звонко, За старое фото и руку ребенка. Я говорю с пространством, с небом, с Богом… Я говорю с пространством, с небом, с Богом, А отвечают мне последним слогом. Я вопрошаю: «Ждёт меня беда?», А мне в ответ – раскатистое «Да». «Какие годы лучшие на свете?», — Я спрашиваю. Отвечают: «Эти». |
