Для обогрева палаток применяли печь-ёлочку. Она собой представляла трубу большого диаметра, к которой, в виде ветвей, приваривали трубы меньшего диаметра. В большую трубу заливали солярку и поджигали. Дым выходил через верх, а тепло — через боковые отростки. Ведра солярки хватало на ночь. В случае пожара от такой печки, палатка сгорала за тридцать секунд, так что никто не успевал обгореть. Можно было проснуться от дикого холода при горячей печке и увидеть над собой звездное небо, только потому что какая-то сволочь поленилась обмотать верх трубы асбестом.

Пустыня — совсем не царство песка, скорее царство ветра. Да, под песком погребены многие царства, но гнал-то его ветер. Ветер в пустыне возникает порой ниоткуда. Воздушные ямы — области низкого давления — образуются над самой поверхностью земли. В такую яму воздух втягивается вместе с мельчайшей пылью, и буквально на ровном месте возникает сильнейшая пылевая буря, в одночасье меняющая пейзаж. Однажды, слиняв со службы, я брёл по такыру, чтобы удрать на попутке в город. Важно было успеть набраться пива до того, как с мотовоза подвалит основная масса посетителей, чтобы слоняться между ними и варнякать, демонстрируя своё превосходство. Но моя гордыня была наказана. При приближении к станции на меня набросился шквал. Так — как в пустыне против ветра идти невозможно, поддавшись стихии, я пошел по ветру. Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. Боже мой! Оказалось, что я сбился с пути и иду в направлении части. А сам, подобно грузчику с мукомольного завода, насквозь пропитан мельчайшей пылью. Проклиная все на свете, чихая и кашляя, я побрел в расположение части отмываться.

Трижды мне довелось быть свидетелем небесных знамений. Как я теперь понимаю, нашествия насекомых предсказывали начало перестройки, падение советской власти и распад СССР.

Одним летом мы были вынуждены сосуществовать со стрекозами. Тучи их носились по небу. В аэропорту «Крайний» на несколько дней даже отменили полёты. Благо, жизненный путь стрекозы короток: вылетела, спарилась, отложила яйца и конец. Основная форма существования этого насекомого — личинка, живущая в воде. Солдаты ловили стрекоз десятками, вставляли в зад соломинки, соединяли бедных насекомых по-двое, и те носились над плацем, подобно геликоптерам Сикорского. Таким образом недоросли баловались неделю. Даже узбеки пристрастились, хотя они обычно брезгуют насекомыми.

Самым красочным стало нашествие бабочек. Над городом повисло облако цвета павлиньего хвоста — фиолетово-чёрно-синее. Глядя на это чудо, водители мерзко сквернословили. Машинам приходилось буквально пробиваться сквозь тучи бабочек протяженностью 200–300 метров. Разбиваясь о ветровое стекло, насекомые оставли после себя трудновыводимые жирные пятна. Для солдат красота оборачивалась дополнительной работой.

Но самым опасным оказалось нашествие божьих коровок. И какой дурак их так назвал! Это злобное, ядовитое и кусючее насекомое! А было их столько, что местами машины скользили по ковру из раздавленных насекомых. Они заползали повсюду: в казармы, в квартиры и беспощадно кусали личный состав и жителей.

Раз, быть может, в сто лет в пустыне цветет опийный мак.

Я застал это удивительное зрелище. Однажды в апреле вся пустыня за одну ночь покрылась алыми цветами. Нарвать из них букет не было никакой возможности — они тут же вяли. Собирать опий тоже никто не сообразил, хотя, казалось бы, чего проще: надрежь головку и собирай молочко. Только самые ушлые пытались есть маковые головки, но иного эффекта, кроме рвоты, это не вызывало. Наиболее отчаянные говорили:

— Эх, хорошо, но мало!

Во время своей службы комендантом я впервые увидел героин и кокаин, а анашу и за наркотик не считал, благо зарослей конопли вокруг сколько хочешь. Положил в тень, и через 15–20 минут продукт готов. К счастью, в то время среди личного состава процветала токсикомания. Пошла мода носить под солдатской панамой тампон, смоченный в бензине или ацетоне. Однажды двое солдат (один из них — водитель начальника политотдела) выпили по кружке нитрокраски. Мне с врачом пришлось выводить их из коматозного состояния.

Как-то поутру вызвал меня замначальника политотдела Харитонов, небезызвестный «Бу-бу», и в свойственной ему манере сказал:

— Ты разгильдяй, ты плохой человек. Вы понимаете, вот Вам великая честь оказана, Вы понимаете, Вы едете учиться, Вы понимаете. Идите получайте документы.

Как бегство от действительности, такое приказание было воспринято на ура. Сбежать от командования ротой, от запаха солдатских портянок хоть на неделю! Я поспешил в штаб, предварительно зайдя в санчасть — выпить по пятьдесят грамм, и в столовую — пообедать. Облазил площадку, всех предупредил, что завтра отправляюсь в командировку. Все ставили выпивку «за избавление». Часам к двум прибегает прапорщик Абдулапаров и, выпучив глаза, сует мне пачку документов:

— Вы знаете, что самолет на Алма-Ату, через два часа? А Вы не готовы.

— Ты что, охуел?!

Я-то думал, еду на какую-нибудь 32-ю площадку, на очередные курсы подрывников — купаться в бассейне, жить с бабами в общежитии.

— Вам разве Харитонов не сказал?

Поволокли меня к командиру части. Там плачущий замполит вопросил:

— Где твой партбилет?

Я достал, он давай размахивать им у меня перед физиономией. Оказалось, Харитонову было сказано проинструктировать меня с вечера, но тот, по своей всегдашней бестолковости, забыл и перенёс инструктаж на утро.

— В два часа самолет, ты должен успеть.

«… Были сборы недолги». Слава Богу, начальник тыла Карпенко вызвал прапорщика со склада. Кинулись на склад подбирать форму, ушили её. Прапорщик ещё пытался заставить меня расписаться в накладной, но не тут-то было. Негаданно разжившись формой, я отнюдь не собирался её уступать. Потом, когда меня, как Швейка, под белы руки свели в БПК, я заподозрил что-то неладное. Командир с диким воем посадил меня в машину, всю дорогу сопел и молчал. На все попытки расспросить, огрызался, посылал на хуй. Оказалось, срывается распоряжение ЦК КПСС.

В аэропорту «Крайний» меня подвезли к транспортному самолету. Там прапорщик-бортмеханик быстренько осадил наш пыл.

— Иди туда. (на скамейки для десанта — Авт.) Я сразу заскучал. Ещё посадили четверых таких же эфиопов. В генеральский салончик спереди бортмеханик не пускает:

— А вдруг заблюешь!

— Да я с утра ничего не ел.

— А хуй вас знает. У нас такие случаи были.

И шторку задернул, нагло показав, кто здесь хозяин. Всех удобств в генеральском салончике на 4-х человек: стол, диваны и занавеска. Но главное не это, а отсутствие туалета. У взлетной полосы, как искушение, кран с газированной водой. Техник предупреждает:

— Ну, пейте, посмотрим, как вы будете в самолете. Обосците — будете мыть.

Благо, в самолете нашлись пустые бутылки.

Самолеты из Алма-Аты летят вдоль Сыр-Дарьи, станций слежения нет (кому они нужны внутри страны?). Одна в Аральске, ещё посадочный радиомаяк в Ленинске, а дальше река поворачивает и самолет тоже. Раз в пустыне упал индийский самолет — не мог запросить куда летит. Поэтому наши летали, как израильские летчики в войну «судного дня», на высоте 2–3 тысячи метров, по наземным ориентирам. Благо, в году всего десяток пасмурных дней, а в небе нет никаких воздушных коридоров. Как-то экипаж из Чимкентского авиаотряда пережрался спирта; штурман вышел в салон (дело было во время полета) и, заикаясь, спросил:

— Никто самолет сажать не умеет?

У одного из пассажиров-новичков сразу инфаркт. А зря, шутка такая, знать надо.

Из аэропорта «Крайний» самолетом ВТА лететь до Алма-Аты часа три. Сплошные неудобства. У нас, что не построят, все не по уму. Гул нечеловеческий. Транспортный АН ревет, как бык на базу, трясет словно в лихорадке, вдоль бортов алюминиевые лавки, вроде унитаза — усидеть невозможно. Когда самолет поворачивает, тебя заваливает на шпангоуты. В салоне дубарь даже на высоте 3–4 тысячи метров, а если подняться на 10 тысяч, живым не долетит никто.