— Ну что ж, старлей, до утра есть ещё восемь часов, может и успеешь. А не успеешь…

И ушел. Я понял, что подвиг Матросова, был ничем по сравнению с тем, что меня ожидает. Построил личный состав и сказал:

— Ребята, три отпуска…

Ко мне подошел старшина и предложил:

— Товарищ командир, идите отдыхайте. В четыре часа утра приходите принимать работу.

Я ушел в санчасть и с горя напился. Все равно утром снимут, поэтому не пошел смотреть ни в четыре, ни в пять часов. В шесть за мной пришел дневальный:

— Товарищ старший лейтенант, Вас просит зайти старшина.

Когда я пришел в казарму, она сверкала и сияла. Какой это было достигнуто ценой я узнал позже, когда начальник штаба надумал потащить меня на суд чести за разграбление не только складов, но и ЗиПов. Оказывается, пока я предавался пьянству и унынию, моя банда всю ночь вскрывала хранилища, в том числе и находящиеся под охраной часовых. Из приемной командира спёрли пиноплен и оббили бытовку. Изумленный командир утром только и вымолвил:

— Ну и сука же ты!

Больше ничего сказать не успел, так как в казарму уже входили проверяющие.

Проверяющих из Москвы мы никогда не боялись. Если поставит «двойку», его же и оставят в подразделении — «проводить работу по устранению выявленных недостатков». А куда меня из пустыни переведут? Попробуйте провести занятие с солдатами. С ними могли справиться только прапорщики. Проводят строевые занятия, только треск стоит от подзатыльников. «Равнение в шеренгах, четкий строевой шаг и рот на ширину приклада». Солдат не поёт — у него душа кричит. Молодые орут, сзади их под бока шпыняют. На плацу стоит такой мат, что бабы окна закрывают.

Был у меня в роте рядовой Каторгин. Как-то старшина, скуки ради, надел на него офицерскую портупею. А в это время комиссия раcходится по подразделениям: служба войск — в боевые, тыловики — на камбуз. Заходит в роту полковник из Москвы — наглаженный, лощёный, аж смотреть противно, духами от него прёт, и, главное, выбрит, сука. Взгляд орлиный, презрительный. Смотрит — стоит дневальный, рядовой солдат в офицерской портупее со штык-ножом. Ошалел. Смотрел-смотрел и ушёл. Спустя какое-то время появляется другой (в комиссии полковников, как собак нерезаных). Спросил что-то безобидное, кажется: «Как тебя зовут, сынок?»

Каторгин в слезы. Полковник перепугался насмерть. Я ещё нагнал на него страху.

— Поосторожнее с ним, товарищ полковник, ещё повесится.

По окончании проверки спрашиваю Каторгина:

— Ты почему плакал?

— А у него звезды на погонах такие большие…

Один проверяющий услышал истошный крик из бытовки. Вошел — старшина тупой машинкой с шестью сохранившимися зубьями стрижет орущего солдата, собственно вырывает ему клочьями волосы.

— Ты, падла, мог ножницами подстричься?

Подполковник поспешил вмешаться:

— Прекратите издеваться над человеком!

— Вас тут, проверяющих, до … шатается, а мне его, ишака, через пятнадцать минут на развод вести.

Проверяющий рванул за подкреплением, набежали замполиты. У солдата слёзы на глазах.

— Он тебя стриг?

— Я сам попросил.

— У тебя же вся голова красная.

— У меня всегда такая.

Старшина показал и новенькую машинку из комплекта для бытовки. К нему относились ещё сапожные принадлежности. Пользоваться всем этим, конечно, никому не позволяли. Не дай Бог, какая блядь зайдет в бытовку или ленкомнату во время проверки. Не для того там наводили порядок. Дурь солдат очевидна: возьмет подшивку «Правды», вырвет кусок в туалет, да ещё и с верхней газеты с изображением генсека, а замполиту потом отдувайся за безыдейность личного состава из узбеков.

Некий высокий генеральский чин в порыве любви к личному составу подошел к низкорослому татарчонку по имени Салты-Балты Омар Омарович и спросил по простоте душевной:

— А покажи мне, солдатик, нашего врага?

Омар Омарович — рядовой и необученный — выпучил глаза, начал дико озираться. Потом метнулся к стенду с членами Политбюро. Проверяющие обмерли, генерал от страха покрылся синими пятнами. Рядовой Омаров внимательно осмотрел членов Политбюро и, не обнаружив среди них врагов, двинулся вдоль стены, внимательно исследуя все стенды по порядку. Наконец остановился возле одного с надписью: «Империализм — враг мира и человечества», расплылся в счастливой улыбке и сказал:

— Во!

Все вздохнули с облегчением. Замполит после такого испытания пошел в санчасть пить корвалол, а генерал-проверяющий больше никуда не ходил и никого ни о чем не спрашивал, даже офицеров. Взводный отхлестал Омарова по роже и отправил до конца проверки на стрельбище со строжайшим наказом — никуда не высовываться. Знаем мы вас, сук!

В части, как и в любом коллективе, жизнь протекала в двух измерениях: на виду у начальства и сама по себе. Эта вторая была намного содержательнее. Казалось бы, в воинском коллективе все регламентировано и определено, тем не менее в расположении насчитывались десятки «нычек», «кандеек», «каптёрок», в которых бурно кипела жизнь. Такими злачными местами в полку была пожарная команда, всевозможные склады, БПК, КЧП, стрельбище, автопарк… Наиболее почетным притоном для самых избранных, считался продсклад. В английском парламенте кто-то сидел на мешке шерсти. Я, скромный армейский капитан, возлежал на мешке лаврового листа, это было единственное мягкое и относительно не пыльное место на всем складе. Попробуйте возлежать на перловке. Основным занятием, я бы сказал тайной церемонией, было «потеть масляком». На солдатский поднос выкладывали 5–8 кг масла, и тонко, так чтобы светился, нарезали хлеб. Масло намазывалось слоем не менее 2-х см, сверху, в зависимости от вкуса, посыпаешь сахаром или солью. Хлеб был нужен только для того, чтобы пальцы не мазались. Заваривали чайник крепчайшего «чифа». Заодно ели экзотические (тогда) рыбные консервы, вроде горбуши, или посылали бойца за «икрой» — рукой, по локоть в рассоле, выловить из бочки селедку с икрой, выпотрошить её и подать в миске с луком и постным маслом. Икру мяли и ели ложками, как и положено в России. Пиршество сопровождалось неспешными разговорами о жизни, женщинах или рыбалке. Служебных тем старательно избегали. На штабеле мешков до неба, в складской прокладке лежат человек шесть. С обеда.

— Сколько до мотовоза?

— Часа четыре.

Скуки ради можно было взять у часового-зенитчика карабин и пострелять в ящик с киселём. Выстрелов снаружи не слышно, были б только свои патроны. Часовой так и вертелся вокруг:

— Иди сюда! Дай пострелять.

— А что Вы дадите?

— Две банки кильки или банку тушенки.

Он рад, откроет банку штыком и за складом сожрёт. Кто ему даст? Главное — быстро, чтобы никто не засёк. Часовому запрещается есть, пить, отправлять естественные надобности, поэтому он все делает одновременно. В ореоле зеленых мух, рот красный, но не от красной рыбы, а от кильки. Мясные или рыбные консервы ест пальцем, так как штык торопится примкнуть к автомату. За складом все загажено. Начальника штаба спросили:

— Чем ты их кормишь?

Вторым притоном служила крыша пожарной команды. Весной там было хорошо. Залазили по карагачу, все пожарные лестницы на всем полигоне (да и во всей Советской Армии) были предусмотрительно обрезаны, чтобы солдаты на крышах не загорали и никто не повесился. Разбирали черепицу и прыгали через образовавшееся отверстие внутрь, на матрацы.

Все пороки буржуазного общества не были чужды замкнутому миру космодрома. На одной из «площадок» в корпусе КП и А за замаскированной дверью имелся форменный притон. На стене висел лозунг «Своим посещением ты мешаешь занятым людям». За стеллажами замполит с удивлением обнаружил ход, ведший в целый ряд помещений, не обозначенных ни на каких планах. Там «папа» Синицин играл с прапорщиками в карты на деньги и продукты. Когда проигрывали получки, играли на тушенку, вещеваки ставили на кон брезент, полушубки, танкачи. Молодых лейтенантов обдирали, как липку.