— Что это у вас огнетушитель зако….

Не успел договорить это слово, как и его, и машину обдало брагой. Солдаты поленились — вместо того, чтобы залить в углекислотный, залили в пенный — сорвало резьбу. Мороки потом было! Щупами искали… Где в ОРМе могут напиться? Надо проверить и кислородные баллоны. Стоят в ряд пустые, из них штук пять — с брагой. Газ через трубку стравливается, чтобы отбить запах, солдаты кидают рядом тряпку с бензином.

Мол, все, что горит, можно пить. Сказки! Как и о водке, очищенной марганцовкой. Ложка керосина на канистру спирта напрочь отбивает охоту. Это вам не этилен-гликоль, которого так боятся на Западе, в чем мы убедились на спирте «Рояль». Попробуйте-ка выпить водки с мочевиной. В условиях пустыни далеко не все шло легко. Лето, жара, температура коньяка градусов пятьдесят. Распили мы с прапорщиком Шишкиным бутылку коньяка за школой в позе горниста. С тех пор у меня на коньяк аллергия. Ах, если бы приучили с детства пить, как все люди — с кофе!

Так же и с апельсиновой эссенцией: эссенцию пить нельзя — это же не тройной одеколон. На что уж мало аромата в кофейной (действительно, откуда в СССР кофе) — шибает ванилином. Короче, всё, что предназначено для тортов, никуда не годится. А вот грушевая, яблочная — нормальные. Мы из них кальвадос делали. С «батей» Смирновым разок попытались осадить апельсиновый ароматизатор — посреди стакана образовалось оранжевое пятно. «Папа» был крепше и выпил, для меня это превратилось в пытку.

Зашли в продслужбу, бабы принюхиваются:

— Кто-то апельсин ел.

— Не ел, а пил!

Как-то прапорщики украли на ТЗБ трехлитровую банку рома — думали, березовый сок. На площадку долго ехать, открыли в машине. Запах самогона в казенном продукте насторожил. Кто будет пить? Дурных не нашлось. В бане собрался синклит отпетых. Стали решать, кому дать на пробу, кого не жалко. А, давайте «Бигоса» напоим, все равно — шеф-повар.

— Хочешь ёбнуть?

Тот аж гребанул, кинул салаты.

— А вы чего не пьёте?

— А мы уже.

— Что-то по вас не видно.

Однако выпил.

— А больше нет?

— Нет.

— Ну я побежал.

Наблюдают за ним. Прошел час, а он, как ни в чем не бывало, рассекает по столовке.

— А у вас ещё нет?

— Иди на хуй!

Позвали телок из военторга, налачились. Прапора там на месте и «полегли», а одну (стояла на вторых блюдах) поволокла к мотовозу подруга, но не рассчитала сил. Спутница упала на такыр. Баба озирается по сторонам в ожидании сочувствия:

— Помогите дотащить.

Толпа обошла — и дальше. Там и спала, солдаты трахали всю ночь.

До сухого закона 1985 г. с пьянством в армии более-менее мирились. После 1986 г. начались гонения, можно было и вылететь. Как правило, уже не лечили, а увольняли.

— столь же непременный атрибут военной жизни, как и наказание невиновных. Если бы мне дали тринадцатую зарплату, я бы обиделся. Когда к 23-му февраля читали приказ, все смеялись:

— У тебя из всех видов поощрений — «снятие ранее наложенного взыскания».

Иметь в подчинении личный состав — значит поставить крест на дальнейшей карьере. На строевом смотре начальник штаба ходит, ищет к чему придраться. Солдату:

— Покажи номер шинели!

Тот отворачивает полу шинели — ясно, что не его. С кого спросят? А все началось с того, что начальник штаба полка был ответственным дежурным. Ночью РЕЗМовцы перепились так, что дневальный обрыгал и доску с документацией. Мало того — пошли в первую роту и трахнули одного в зад. Я доложил, а начштаба:

— Ты молчи, а то комиссию накличешь.

Вот он и отомстил. Благо, поводов предостаточно. Не заводился «МАЗ», спёрли или сел аккумулятор. У солдата нет сил завести рукой, залез на бампер и нажал ногой. Неправильная компрессия: тому сломало ногу, а командиру роты, мне, — неполное служебное соответствие. Два солдата сделали самопал и один пальнул рублёными гвоздями в сослуживца….

Больше всего я боялся, чтобы не вырубили силовой кабель. В карауле как прикуривают: вставляют в розетку два гвоздя, кладут на них бумажку с тертым графитом из карандашей. Та загорается. У одного сигарета оказалась мокрой… Я таких губ даже у негров не видел.

Награждения в полку приурочивались к 7-му ноября, очередной годовщине великой октябрьской революции. С командиров расчетов по такому случаю снимали взыскания. Начпроду доставались ценные подарки в виде командирских часов. Заслужить поощрение ему было несложно: достаточно было отвезти начальнику политотдела красной рыбы. Как-то он мне жаловался:

— У меня этих часов — до локтя.

О порядке представления к наградам мне рассказывал один майор, член орденской комиссии. Впоследствии он спился и разбился. Случилось это по явному недосмотру начальства, отрядившего людей на его поимку. Так бы он вышел из запоя, пришел на службу и служил бы дальше. Ну трясся бы немного, кто бы в штабе заметил? А так он очнулся, слышит — двери выламывают, испугался. Куда сбежать? Додумался — на козырёк над подъездом. Эту операцию он проделывал неоднократно, однако в этот раз не повезло — сорвался. Ударился головой о поливочную трубу и через три дня умер.

Началось расследование. Оказалось — у него ни одного взыскания, в характеристике написано: «морально чистоплотен». Посланные друг на друга сворачивают: кто стучал, кто двери ломал — не ясно. Только полковник Уманский радостный:

— Хорошо, я не поехал, хотя меня тоже посылали.

Без майора дела в штабе на некоторое время застопорились. Там все из инженеров, а у него среднее образование, единственный кто в бумагах разбирался. Председатель комиссии Кузнецкий, начальник политотдела, бывало диктует покойному:

— Пиши: «По итогам года, за успешные пуски и за успехи в БиПП… орден Ленина — Кузнецкому Михаилу Ивановичу, Орден Октябрьской революции — Уманскому Ивану Ивановичу (его родственнику — Авт.) и Красной Звезды — всем непричастным. Начальники боевых расчетов ничего, кроме взысканий — орденов «святого ебукентия», — не получали. Я два раза представлялся к медали «За боевые заслуги». Кончалось тем, что это представление рвали на моих глазах и объявляли взыскание. Первую медаль, не помню за что, получил Кобелев — начальник третьей команды. Спирта у него — бочки, если бы грамотней им распоряжался, получил бы орден Красной Звезды. Ему все с рук сходило, даже когда провалил пол в казарме на втором этаже (додумался бетонировать). Хорошо — днём, никого не привалило.

Ко второй медали меня представили за проведение образцово-показательного занятия. Я совершил «кражу века» — увел пульт с соседнего стрельбища. Командир, как в кино, бросил:

— Считай, что ты уже с медалью.

Какое там! Доброжелатели раскаркались:

— У него в карауле гепатит, солдаты срутся. Вычеркните его… На парткомиссию его… Что? Исключили? Раньше надо было.

Кончилось тем, что при массовой раздаче медалей «70 лет Советской Армии» получил её и я. Но не забрал, как и «За 15 лет безупречной службы». А те, что были, отдал Агапову, ему для какой-то цели не хватало.

На боевых «стартах» можно ошалеть от обилия всяческих каптёрок и сторожей. Перед тем, как заступать в караул, солдат строго-настрого инструктировали, чтобы ничего блестящего не откручивали. Сидит солдат в будке, его не кормят. Везут пищу караулам, какой-нибудь сердобольный начальник попросит:

— Завези и моим.

Вот он и ворует. Описать эту эпопею беспрерывного вандализма иначе, чем простым перечислением эпизодов, невозможно.

Поддеть каптёрку — такой шик! Как-то я сам учинил налёт на каптёрку майора Гриднева. Ограбили четвертую команду дочиста. Попробуйте выбить ночью из вагончика или подвала солдата-сторожа. Он прекрасно знает, что в это время поднадзорный человек и носа не высунет, на промысел выходят преступники. Остается только поджечь или вылить ведро хлор-пикрина, если сооружение капитальное. Поэтому тактика у «наездников» иная — загнать обкуренных сторожей под нары. Несколько выстрелов в воздух, молотком по стеклоблокам, закрутить двери проволокой и вперёд со свистом и улюлюканьем. Влезли в потерну через кабельный люк и повыносили всё дочиста. Гриднев полгода думал, что оно (имущество) у него есть, пока не увидел на одном из солдат бушлат со своим клеймом. Начал его душить, тот сознался, что ему на складе выдали. Кинулся в потерну, отворил дверь, а там одни гнутые солдатские миски (в спешке потоптали). Ходил в прединфарктном состоянии, и не пожалуешься, — «А зачем ты там хранил?»