Пережитки родовых отношений впечатляли, но татары ущемляли местных ещё больше. Татарские и староверческие села — абсолютно автономные территории. Вражда между татарами и удмуртами восходит ко временам Ивана Грозного. Последние помогли его войску переправиться через Каму, хотя должны были, по мнению татар, свои лодки сжечь. Им этот Иван Грозный ещё долго будет боком выходить, польстились на медные деньги. До сих пор каждый день неизвестные гадят под памятником царю в Казанском кремле и милицейская охрана не помогает. Правоверный татарин и в Москве плюется на Храм Василия Блаженного.

Татары, по тамошним меркам, трезвенники — ничего кроме водки не пьют. Поотнимали у вотяков пруды, в удмурдском селе — татарский пруд, в котором плавают тысячи татарских гусей. Если в селе живет татарин, он лавочник-продавец в магазине, сидит в тюбетейке и торгует. Из русских — только учительницы. Их загоняли на 2–3 года после окончания провинциальных университетов, и они сожительствовали с офицерами. Местные мужики все мыршавые. Явное вырождение по мужской линии — наследие колониальной политики. Все мелкие, бледные, к сорока годам — старики. Средняя продолжительность жизни 50 лет. Татары, напротив, все крепыши, выжили благодаря исламу, как и староверы.

Чуваши-мокша и ерзя тоже опущенные. Ерзя пропустили Ивана Грозного, а мокша нет. Все районное начальство — татары, а не местные. В Удмуртии основу экономики составляли зоны, предприятия ВПК и татарские колхозы.

Татарские села целинных бригад не запускали, солдат били смертным боем, те боялись показываться. Когда местные переругиваются через речку, вотяк кричит:

— Ты, татарский собак!

Ни советская власть, ни царизм не смогли насадить православие. За каждой мордовской деревней — священная роща, где они молятся своим богам. В праздник должны возливать, кто-то умный додумался возлагать пустые бутылки, вся роща завалена стеклотарой. Солдаты пронюхали: грузили мешками и сдавали. Бутылка стоила 20 копеек — пачка «Примы». Когда местное население стало возмущаться, изменили график, начали вывозить ночью. Те успокоились — не на глазах же воруют.

Обратный путь совершался во мраке. Спившаяся и духовно опустошенная толпа брела, подобно ополчению Минина и Пожарского. Колхозные трактора волокли машины в собачьих позах — одна на другой. Никаких оркестров и провожающих, все продано, проёбано, пропито. Предстояла длинная, долгая, голодная дорога в Казахстан. Что можно было взять в Мордовии? Картошки? В военных комендатурах по пути выбивали сухой паёк, с подходом эшелона коменданты норовили запереться, совали в окно свечи и газеты. Начальник караула крыл матом, кидал подачку на пол. Приветливых комендантов было мало. Военный комендант на ж/д транспорте — штатная должность, пережиток сталинских времен, когда шли в основном военные грузы. Теперь стало ещё хуже, загонят в тупик, и будет стоять до посинения.

Возвращаются с целины — медали горохом, следом уголовные дела. Налетают следователи, ищут «соучастников хищений в особо крупных размерах». В полку стоит вой, солдат прячут, переводят в другие части, хорошо, основных расхитителей уже «дембельнули».

К должности коменданта я шёл семь из тринадцати лет пребывания на «заморских территориях», за Аралом. Сначала как командир роты, потом как помощник начальника штаба полка. Несколько раз на меня подавали документы на майора, но начальник полигона всегда их возвращал:

— Что тебе, плохо живется? Майоров много, а ты один.

Мой звездный час настал в 1980 г. по возвращению из Алма-Аты с курсов ЦК по ведению психологической войны и спецопераций. Я решился применить полученные знания и поставил грандиозный социальный эксперимент.

Кроме меня на эту должность претендовало ещё несколько человек. Один из них даже начал строить комендатуру. Но он пошёл неверным путем. Опустил себя — клянчил у командиров подразделений людей и стройматериалы в то время, как их нужно было брать за глотку.

Я сделал свою карьеру в течении трёх суток. Заступил дежурным по части и отловил за ночь 50 бродячих солдат, чем вверг всех в изумление. Прежде повара, дневальные, земляки, пьяные зенитчики шныряли по расположению в обнимку с девками из «военторга». Они даже не сопротивлялись. На другой день об этом пошли разговоры, которые дошли до начальника управления, который, устав от бардака и постоянных ЧП, быстро смекнул и сделал из этого практические выводы. Тут же на плацу назначил меня комендантом гарнизона и начальником ВАИ. Прочие командиры встретили мое назначение в штыки. В тот же день я задержал за нарушение распорядка 200 солдат и списочно доложил начальнику управления. Начался «разбор полетов», все получили массу взысканий. Ту же операцию я повторил назавтра, поймав ещё 150 солдат. Некоторые наиболее сообразительные командиры тут же пришли с дарами, в обмен на списки нарушителей. Я быстро «хап» (хоз) способом построил комендатуру, гаупвахту, сауну с бассейном для начальства в БПК и обнес военный городок трехметровым деревянным (в пустыне!) забором. Склады огородил колючей проволокой в три ряда, на всех подъездных путях, кроме КПП, врыл надолбы и ежи. Все посты охраняли мои верные псы из комендантской роты. А пост ВАИ я оборудовал на выезде из автопарка.

Солдаты боялись выезжать, чтобы не лишиться прав. Количество «друзей» ещё возросло. Наехать на меня пытались уже только две структуры — политотдел и особый отдел. Так как я был исключён из партии, то ссылаясь на свою «аполитичность», несколько раз накрывал клуб и выволакивал на плац пьяных обрыганных активистов и общественников. Партийный надзор был устранён. Начальник политотдела все же вручил мне писаря-коммуниста, которого мы развратили за месяц и споили, хотя он был узбек и, кажется, мусульманин. Уходя на гражданку, он пил спирт, как воду, и забыл про свои арабские книги, которыми поначалу гордился. С «особистом» поладили. Таким образом я взял под крыло старшину одной из рот. Прапорщик прежде служил в погранвойсках и имел большой опыт оперативной работы. Он очень просто вычислил всех стукачей. Он был помощником дежурного по части. Все солдаты заходили в штаб мимо него, но у «особиста», по инструкции, был отдельный выход. Комната «особиста» находилась у туалета, солдаты быстренько забегали к нему за угол и выходили в тупик, вроде они мусор собирают. Заходить таким образом не рисковали, чтобы не быть замеченными. Шли через штаб, «смешиваясь с толпой». Прапорщик взял на карандаш всех, кто не выходил, расспросил солдат, и у меня уже был список, который я пригрозил «потерять на плацу», если особист не прекратит на меня наезжать. В конце-концов мы разделили сферы влияния, я отдал «кесарю-кесарево» — наркотики и боеприпасы. Мне досталось всё остальное.

Закончив обустройство исправительных учреждений — гаупвахты и комендатуры, заведя массу друзей в лице начальников тылов, складов и военторга, которым вечно нужна была дармовая рабочая сила, создав карательные органы в лице комендантской роты, службы ВАИ и той же гауптвахты, я начал колонизовать окрестности, наводя там твердый уставной порядок и социалистическую законность.

В 1988 г. при расследовании какого-то пустякового дела с наркотиками, я обнаружил разветвленную мафиозную сеть, действовавшую среди солдат и сержантов срочной службы. Солдатами была создана организация, дублировавшая все управленческие структуры бригады. Был солдатский комбриг, начштаба, начпо и так далее, вплоть до командиров взводов. Структура была глубоко законспирирована. Цель её заключалась в том, что каждый солдат под угрозой жесточайшего наказания должен был сдавать своему неформальному вышестоящему начальнику по рублю. За месяц в бригаде набиралась порядочная сумма, около пяти тысяч рублей. Добытые деньги тратились на наркотики, водку, девок из военторга. Дисциплина была строгой, никто не признавался, пока авторотовские не выдержали «допра». Во главе заговора стояли чеченцы, они уже тогда были молодцы. Когда я начал расследование, ко мне приволокся «гонец» с семьюстами рублей и попросил забыть обо всей этой истории, как о шутке.