— Захожу: в комнате, кроме «Бахура», две голые бабы, на столе арбуз и магазин от пистолета.

Кожин подумал, что оружие не заряжено, схватил «Боба», смело взялся выкручивать руку. Оказалось, на столе лежал запасной магазин, грянул выстрел. Хорошо, ни в кого не попало. Только «Бахуру» в потасовке сломали палец. Он потом демонстративно его носил и честь не отдавал.

В карауле практически всегда стреляют по-дурному. Один, как сейчас помню, рыжий такой, закосил, повредился рассудком — враги атаковали позицию. Он и перед этим косил по-черному, делая вид, что не разбирается во времени. Полтора часа отражал, строчил из РПД, пока патроны не кончились. Ещё два часа на всякий случай ждали. После этого пулеметы позакрывали в сейфы, от греха подальше. Начали разбираться, оказалось — у него отец поп. Особиста драли, как помойного кота — пропустил социально чуждый элемент.

Если в карауле не случилось убийства или самоубийства, все происшествия скрывались от начальства. Как-то случилась коллективная пьянка, караул украл спирт, пережрались. Под горячую руку подвернулся проверяющий, стали на него кидаться. Он достал пистолет, выстрелил в потолок, положил нападавших на землю. Всё было бы хорошо, но в армии есть беспринципные и принципиальные. Последние — хуже империалистов. Как ему начальство на «разборке» втолковывало:

— Ты видел, что пьяные, повернулся бы и уехал. К утру проспятся.

Майор «стоял» на подполковничьей должности и мог пожаловаться только ночью своей жене, а не докладывать об увиденном безобразии и беспорядке. Инициативного отодрали и отпустили — что с него взять? Начали драть меня: проверили тетрадь индивидуальных бесед, журнал инструктажа перед караулом, журнал боевой подготовки. Из первоначальных обвинений осталась только «личная недисциплинированность солдат из-за упущения в воспитательной работе». Мол, «невыдержанность майора спровоцировала». Тогда боролись с правдоискателями, а страдали командиры. Я к тому времени пять лет командовал ротой, мог и рапорт на стол положить. Где они ротного найдут, когда все хотят инженерами быть? Вкатили выговор «за несвоевременный подвоз питьевой воды». «Выговор, не туберкулез — к организму не пристаёт.» — говаривал Боря Лопаткин. И то: созданная нами система подготовки не привела к трагическим последствиям. «Спирт солдаты нашли, ну выпили, но ракету из строя не вывели». А где солдаты взяли спирт? Про меня забыли и пошли по другому пути. Мало того, что у Гриднева украли четыре литра спирта, его ещё и отодрали за то, что хранил его в неположенном месте (а скорее за то, что утаил от начальства).

Если подчиненные допекут, я мог сделать пребывание в карауле невыносимым. Лафа кончалась. Я в каждый караул ставил по прапорщику, на постах стояли по шесть часов. Включал световые сигналы… «Разбирался» так, что писали рапорты: «Прошу перевести меня…». Подобные просьбы оставляли без ответа. «Ракету не взорвёте, шахту не откроете, ебите друг друга в жопу».

Жизнь подтвердила мою правоту. Морально-психологический климат в караулах был вполне сносным. Обстановка редко накалялась до критической. Я как раз ел в карауле. Слышу — автоматная очередь, влетает прапорщик, весь в крови, — и ко мне:

— А-а-а!

— Кто тебя убил или ранил?!

— Там солдат в карауле застрелился.

— Как он себя хуйнул?

— Где-то патронов пять вогнал.

Думаю: хрен с ним, за прапорщика пришлось бы больше отвечать. На месте происшествия две смены — одна в курилке, другая в машине. Кто хотел, тот мог и убить. У меня один вопрос: как он попал в караул? Я ставил в караул земляков одного призыва. Солдаты прояснили ситуацию:

— Он ёбнутый!

— Почему не доложили?

Солдаты испуганы — одного рвёт, другой в обмороке. Лежит человек, шея и зазубрины вместо головы, глаз на люстре висит (солдаты говорили — моргал), судорги волнами… Как он долго умирал, минут 20! Хорошо прапорщик додумался:

— Одевай ОЗК, противогаз…

Психологически важно, чтобы между человеком и останками, которые он убирает была какая-то преграда. Кровавые тряпки потом сожгли. Достать новый ОЗК не проблема: дам команду каптёру, в соседней роте и сопрёт.

Звоню командиру полка, докладываю. Он:

— У тебя патронов до хуя, чтобы ты к моему приезду застрелился.

— Тогда я вас сначала порешу.

Потом он у меня при случае не раз интересовался:

— Ты бы меня точно застрелил?

— Из пулемета.

Спасла меня мать покойного. Приехала в часть и с порога:

— Он покончил с собой?

Оказалось, он на гражданке раз пять покушался. Мать в армию отправила, думала — вылечат. Врачу Коле Ковалёву — служебное несоответствие.

Другой вздумал стреляться. Две пули 7,62 прошли навылет, одна выше, другая ниже сердца. Спасла пачка писем (солдат всегда носит с собой всякую гадость — засаленные письма, записные книжки…). Пороховые газы не прорвались в раневой канал, только легкое отстрелил, — отрезали и комиссовали. Я принял радикальные меры, чтобы вырвать у него нужную объяснительную. Он ещё лежал в реанимации, как я ворвался с ней к замполиту:

— Как ты её у него взял?

— Иглу (капельницу — Ред.) вытаскивал из носа.

Однажды солдат в карауле, заступив на пост, убил сержанта. Свидетелей не было. Он его вынес из караульного помещения и закопал на периметре, благо, в распоряжении было целых шесть часов. Так как яма получилась небольшая и ноги покойного в ней не помещались, он их отрубил по колени и положил ему под мышки. Сам вернулся на пост и в положенное время поднял шум: почему его не меняют? Поискали сержанта, а т. к. его нигде не нашли, то доложили дежурному по караулам: мол, сбежал, падла.

Объявили розыск, естественно никого не нашли, дома он так и не объявился. Родители подали заявление в милицию, военная прокуратура была вынуждена вести следствие из-за того, что родители очень уж плотно насели. «Да не мог он дезертировать за полгода до дембеля». Следствие велось два года, из Москвы приходили стандартные ответы: «Внимательно осмотрите место происшествия». Какой-то спец понял: тело в пустыне за шесть часов далеко не унесешь, да и казахи нашли бы за периметром. В состоянии аффекта человек долго не будет шататься с трупом на горбу. Несмотря на это, место происшествия все равно не осматривали. Как оно водится в армии, пошлют какого-нибудь Гену Арбузова, он выйдет, покурит, залезет на «карпом», окинет пустыню орлиным взором и ляжет на матрас загорать дальше. Депеши приходили из Москвы раза три в год, пока, наконец, не явился следователь по особо важным делам. Он бы вряд ли приехал, но заодно надо было расследовать хищение двух пистолетов. «Пинкертон» обошел вокруг поста:

— Копайте здесь.

Действительно, на этом месте трава выглядела как-то погуще и позеленее. Солдаты кинулись отрывать лопаты с пожарного щита, те, как и топоры, были прибиты гвоздями, чтобы солдаты не воспользовались. (Некоторые начальники шли ещё дальше: находили умельцев, умудрявшихся рисовать пожарный инвентарь с пугающим правдоподобием.) Как бы там ни было, но копали недолго, на глубине одного штыка нашли мумию. Сверху в целлофановом пакете лежали и документы. Убийца за прошедшие годы успел жениться. Когда за ним пришла милиция — сразу все понял и заорал:

— Я не хотел!!!

А не приедь «Пинкертон»?

Военный институт им. Можайского, в просторечии «Можайка», гнал сплошной брак и славился количеством «тронутых». Они даже и не скрывали:

— Я, когда учился, зимой голым на льдине плавал.

Если бы я курсантом в Ростове залез на льдину, даже в шинели, меня бы в клетке показывали, а им всё сходило с рук. Это настораживало, да что там — пугало. По этой причине заведение даже понизили в статусе из военного училища до военного института, что в то время было неслыханным. Если в обычных военных училищах на протяжении всего курса учебы добросовестно изучали один ракетный комплекс, и следует признать, знали его досконально, то в «Можайке», под предлогом того, что вся аппаратура командно-измерительных комплексов штучной сборки, обучали чему-то абстрактному, вроде физики или кибернетики. Появлялась такая публика в войсках с бранными словами «ЭВМ», «алгоритм»… И это в то время, когда сам начфин, основной математик в полку, гордился тем, что никогда на калькуляторе не считал, а только на счётах или в столбик. ЭВМ, которую показывали нам в училище, размещалась в двух комнатах. Ожидали два часа: машина свистела, лампочки мигали, наконец, на выходе появилась перфолента с изображением Эйнштейна. Казалось бы, умнейшая машина, а выключить было нельзя — стиралась память.