– Не горюй, доставлю я тебя к батюшке, царю Осетру.

– Мой батюшка тебя отблагодарит щедро, Макарушка.

– А мне и не надо ничего, ежли токмо крабов для моей вороны Дураши. Она у меня, аки боярыня. Изысканные лакомства требует. А я люблю репу, баранью лопатку, ковригу ржаную.

– Скоро третья волна будет, Макарушка. Ты прокличь зов царю Осетру. Изранена я, сил нет, – прошептала русалка.

И на третьей волне кликнул Макарка зычно:

– Великий царь Осетёр! Зажги во дворце зелёный костёр! Пошли за мной упряжку с белугами и другими рыбами-слугами! Подай мне ладью хрустальную! Покажи страну свою тайную!

Забурлило море, провалилась бездна под лодкою. Подлетели три рыбы-белуги, а в серебряной упряжке – ладья с дверцами. Два краба открыли дверцы. И занёс в ладью Макарушка на руках русалку-принцессу. И унесли их белуги на дно моря Хвалынского, в хрустальный дворец. Не прислушался к советам вороны Макар и пожалел об этом.

Царь Осётр восседал на рубиновом троне. Корона его была облагорожена голубыми сапфирами, аметистами фиолетовыми, агатами дымчатыми, гранатами малиновыми.

– Каким гробом тебя наградить, молодец, за спасение принцессы? – спросил морской царь. – Есть у меня каменные гробы, есть коралловые, медные, серебряные, золотые, хрустальные.

– Для чего мне гроб? Не собираюсь я умирать. Мне надобно домой. Мне бы репу, лопатку баранью, ковригу ржаную…

– Из моего царства живыми никогда не выходят, молодец. Хоть ты и спас принцессу, просит она тебя миловать и наградить, но сотворить сие не можно. Выбирай, молодец, любой гроб и ложись. За великую заслугу могу одарить золотым гробом.

– Ежли гроб, то давай деревянный, – покарябал затылок Макарушка. – И штобы дерево было сухое, сосной пахло. А внутри бархат, шелка заморские, парча, золотом шитая. Ну и одежонку мне справь: сапоги сафьяновые, платье дорогое, шубу боярскую, шапку бобровую. И, само собой, сабельку булатную. Добра у тебя, царь, вижу – много!

– Так тому и быть, – ударил трезубцем царь Осётр. Разлапистые крабы принесли гроб, обитый внутри бархатом, обрядили Макарушку в драгоценные одежды, подали саблю булатную.

Перекрестился Макарка и лёг в гроб. Захлопнулась крышка.

Запокачивался гроб. Унесли его куда-то.

– Вот и сверши попробуй доброе дело! – закручинился в гробу Макарушка. – Штоб у этой паршивой русалки раки хвост отгрызли!

Но почувствовал он, что гроб кверху летит стремительно.

– Должно быть, умер я. И душа моя в рай вместе с гробом летит, – подумал бедолага.

– Ударь в крышку коленом, открой темницу, – услышал вдруг Макарушка знакомый голос русалки-принцессы.

Поднатужился он, отбросил крышку гроба. А кругом море, берегов не видно. И рядом, на волнах, четыре севрюги резвятся, русалка плавает. А в небе луна светлая, звёзды.

– Решила я освободить тебя, Макарушка, вопреки воле отца моего грозного. Плыви на север до устья Яика, а там уж сам дорогу найдёшь. На коня пересядешь.

– Срамно для казака в гробу плыть, вдруг люди узрят. Позора не оберёшься.

Ударила русалка трижды хвостом по волне, и гроб превратился в богатую лодку. Поплыл Макарка к устью Яика. Русалка и слуги-севрюги до самого берега лодку провожали. Выбрался на сушу путешественник, когда взошло солнце.

Ворона Дураша его встретила:

– Карр! Карр! Где крабы, Макар?

– Прости, Дураша, о крабах я и забыл, хотя мог одного прихватить.

И полетела ворона в казачью станицу, крича и каркая:

– Карр! Карр! Побывал у царя Осетра Макар! И одарил его царь одеждой знатной и саблей булатной! И наградил его царь шапкой боярской, бобровой. И чуть не женил на дочке своей чернобровой.

А Макарушка улыбчиво приговаривал:

– Не так уж глупа ворона. И нет от вороны урона.

Крица зреет в горниле, в горении. Слово всходит предвиденьем, всполохом. Кровь у русичей в три поколения остро пахнет полынью и порохом.

Взрокочи, судьба златострунная, и зачни гуслярицу казацкую. Будут слушать нас люди старые. Будут плакать и дети малые…

Поднесут нам ковригу духмяную. И солонку, севрюгу копчёную. И серебряный ковшик с брагою. И рушник с петухами алыми. Атаман бросит гривну цельную. Да алтын – голопуп голутвенный. И взлетит, затрубит белым лебедем гуслярица велеречивая.

Замолчат волкодавы лохматые, и замрут журавли над колодцами. Приподнимутся горы горбатые, в тучах скроются черные коршуны. И затихнет станица хлебная, окунётся в леса солнце медное. И под пеплом погаснут медленно огомётки в селитроварнице.

Замолчит и стозвонная кузница. И над срубом застынет матица. Зазвучит гуслярица былинная, золотая слеза в сердце скатится. И поведают гусли о вольнице, о Гаркуше и звероящере. И о Дуне-колдунье, которая погубила Гаркушу проклятием.

Рокотнет гуслярица былинная. Золотая слеза в душу скатится. Будет знать мурава зелёная, где земля начиналась казацкая. Как побили Мамая поганого, князь Димитрий Гаркуше кланялся: приглашал он вольное воинство на хлеба – во дружину славную. Мол, погибли мои соратники, полегли мои други-дружинники. Под рукой-де не вижу сокола для полёта под солнцем высокого. Князь был светел, душой не кривителен. Звал в Москву на места медовые. Обещал он татарскую скарбницу и дарил серебро столовое. Обещал он хоромы тесовые и кормёжку до смерти сытую. Предлагал он великие почести, зря в боях обещал не испытывать.

А Гаркуша-казак так ответствовал:

– Нам не можно жить под болярами. Мы измлада свирепо разбойные. Не годимся для службы княжеской. Мы уйдём воевать на окраины для татар наказанием божеским, поелику рассеяны нехристи и трепещут после побоища.

За Гаркушу цеплялась девица, заманиху-траву в тюрю сыпала. Казаки Дуню дёгтем мазали, в курьих перьях валяли рогатиной. Ворожбу Дуня древнюю ведала, колдовским обладала понятием. Девка бросила чёрную молнию, казаков окатала проклятием:

– Чтоб вы сдохли в чужбине, охальники! В ковыли упадут ваши черепы! Будет нищим-слепцом вечно мучиться атаман за отступ, за глумление!

А Гаркуша смеялся раскатисто, повелел девку грязью забрасывать. Чтоб не смела пужать предсказаньями, ворожбой заниматься пакостной. И увёл атаман войско буйное через волок Волги-матушки. Триста стругов из Дона синего грозно двинулись к морю Хвалынскому.

Триста стругов по Волге-матушке хищно ринулись к бурному Каспию. Откупилась оброком Астрахань. И ушли казаки до Яика.

Змей Горын проживал на Яике – зверогадина мерзко трёхглавая. Встретил змей казаков громким хохотом. Поединка аспид потребовал. Я, мол, Дива убил могучего, с вами ж делать мне просто нечего. Я не ведаю лакомства лучшего и питаюсь давно человечиной.

Да, питался тот змей человечиной. Но ордынцев не ел – видно, брезговал. Взял Гаркуша саблю булатную и кольчугу надел железную. Взял Гаркуша пику пудовую и корчагу с горючей жидкостью. Казаки атаману смелому снарядили коня тяжёлого.

Что за жизнь? Из огня да в полымя! Кто помолится за пропащего? И с восхода до жаркого полудня отражал атаман звероящера. Где скончанье сражению страшному? Где для бегства хотя бы лодица? Помогла Гаркуше уставшему пресвятая Мать Богородица!

Отступил звероящер к берегу, стихли рыки его несуразные. И увидел Гаркуша девицу, ту, что дёгтем и грязью мазали. Снизошла она между грозами по чудесно сброшенной радуге. В туеске подала сок берёзовый и цветок-одолень в красной ладанке.

Как испил казак соку чистого, так воспрял молодецкою силою. Конь цветок-одолень почувствовал, заиграл воинственно гривою. Налетел Гаркуша на аспида, снёс ударом клыкастые головы. И корчагу с горючей жидкостью бросил он на Горына павшего.

Пригвоздил он Горына пикою. Изрубил на куски горящего. С той поры на великом Яике и не стало трёхглавого ящера.