— Дей, — голос неблагого нарушает тишину, но больше не кажется каркающим. Ну, сверх обычного. — Я так понял, ты рос без матери?

— Она умерла через несколько лет после рождения Гвенн, — мой волк еще без сил, но имя сестры возвращает часть твердой памяти о доме, и Дей продолжает: — Упала с башни. Что до отца…

О, мой Дей, я тоже не хочу думать, что тот разговор был последним. Помедлив, волк договаривает:

— Я видел очень нехороший сон.

— Я сожалею, — Бранн прикладывает левую руку к груди и склоняет голову. Те же самые слова, которые произнес бы всякий благой, в устах неблагого звучат… Да, мой Дей, они просто звучат искренне, это не форма, это суть.

Лазурный свет и необыкновенный день, наполненный переживаниями, настраивают моего волка на разговор.

— Можно тебя спросить о личном? Бранн, раз братья твои — короли, то… — мой Дей переводит дух, все равно собираясь с силами, косится на неблагого, который теперь кажется старше, чем при свете солнца, — где ваши родители?

— А можно, я не буду отвечать? — но Бранн, не выдерживая суровую паузу, шевелит ушками. — Нет, тут нет секрета, — поводит плечом, склоняя к нему голову. — И есть. Они покинули нас.

Неблагой смотрит на тебя, мой Дей, но не видит, почти позабытое спокойное выражение (с тобой обо всяком спокойствии забудешь, мой волк!) появляется на лице, опуская уголки длинных губ, сощуривая веки, зато задирая нос.

— Не смогли выдержать появления еще одного неправильного ребенка.

— Еще одного? Ну да, близнецы, да продлится вечно их неблагое правление, те еще уроды!

Пренебрежительный жест рукой заставляет Бранна улыбнуться.

— Я не про сестру, — так же спокойно, как обычно, поясняет он. И еще больше все запутывает. Дей непонимающе хмурится.

— Ты же третий! Третий принц!

— И четвертый ребенок в семье. Я родился уродом, больше похожим на птицу.

Длинный нос опять задирается вверх, Бранн тоже не любит жалости к себе. Но смотрит на тебя и вновь смягчается до обычного своего настроения, объясняет:

— Принцессы не в счет, королевское правило всех домов.

Моему волку требуется время прийти в себя, он недоверчиво хмурится, трясет головой, не замечая настороженного взгляда вороны. Смотрит на неблагого и уточняет, не веря:

— Линнэт старше тебя?!

— Ненамного, — острое ухо дергается.

— Но ведь… — мой волк задыхается, не находя слов, поднимает руки. Не сказать, что со своей сестрой у него все гладко, но эти мелочи меркнут перед бедой неблагого. Мой волк ахает: — Бранн, Бранн! Она же ребенок!

— Она не захотела быть взрослой, — ворона больше даже не пытается обороняться, даже от себя. Особенно от себя. — Это моя вина.

Бранн сползает по мачте вниз, кажется, в попытке убежать от яркого лазурного света. Прячется в тень, которую создает себе сам. Дей молчит, пытаясь осознать метаморфозы возраста неблагих.

— Ей скоро в четырехсотый раз исполнится двенадцать, — по голосу неблагого и не скажешь, что речь о его сестре, а лицо он спрячет в сумраке.

— Но, Бранн, может, можно что-то сделать?

Неприкрытая надежда и волнение в твоем голосе, мой волк, кажется, режут Бранна хуже ножа, съедают быстрее Трясины, а еще — ломают какую-то преграду.

— Ты думаешь, — Бранн вскидывается одним движением, лазурный свет отражается в изумрудных глазах, феи страдают, — я не пробовал? Зануды… — прикрывает глаза, обрывает сам себя. — Братья скрывали от нее саму возможность зрения! Да мы все трое любим ее без меры! — кончики ушей опять подрагивают, но это вовсе не весело, да, мой Дей. — Я надеялся: когда расскажу ей о мире, свете, она…

Бранн подносит руки к груди, словно оберегая ладонями что-то хрупкое и воздушное. Наш неблагой страдает сильно и неприкрыто. Опускает руки и договаривает:

— Захочет видеть! Тогда бы я помог ей. Я летал с ней, пытаясь показать мир. Воздух ведь такой разный. Шёлковый — над гладью моря, терпкий и теплый — над бором, в котором купается солнце! И какой вязкий и сладкий он над цветущей сиренью! А они не видят и не слышат очевидного. Её право, ее свобода! Может, она… — вороний голос затихает, безнадежно повторяя единственное возможное оправдание, — просто не понимает, что в клетке! И лишь поэтому не хочет из нее выбраться! Какая же это свобода?

Глаза Бранна вновь обращаются к моему волку. Вопрос, который из раза в раз задавал он исключительно себе, вероятно, впервые переадресуется кому-то живому и сочувствующему.

— Бранн…

Да, мой Дей. Я тоже не мог не представить себе Гвенн, обрекшую себя на вечную тьму. Или Алиенну.

— Мне очень жаль, Бранн.

Неблагой, не любящий прикосновений, кладет свою ладонь на руку волка, опустившуюся на его плечо.

Мой Дей, да. Он очень долго ни с кем не говорил. Ни о чем, а уж о сестре — тем более.

— Я решил, что моя свобода в том, чтобы рассказать ей. Она не услышала меня! И захотела… — Бранн прерывисто вздыхает. Усмиряет себя и произносит спокойно. — Захотела не взрослеть. Я не мог ей отказать, ведь из-за меня она потеряла так много, а не приобрела ничего! Потом, где-то одну людскую жизнь, я пытался, всеми силами пытался что-то придумать, я просто жил в нашей библиотеке и узнал многое. У меня оказалась неплохая магическая сила…

Я знал, мой Дей, наш неблагой весьма непрост! Хотя сам он этого не признает.

— Да что толку, если Линнэт просто не хочет видеть!

— Так это она! — догадывается Дей. — Это Линнэт подарила тебе сережку?

Видно, Бранна Черный берег тоже задел, пусть краем. Но — задел. Он передергивает плечами, не отрицая и не соглашаясь. Впрочем, Дею и не нужно его согласие.

— Ты не спрашивал друидов?

— Друидам к нам вход воспрещен. Да что могут эти твари! — Бранн морщится пренебрежительно.

— Ты не особо хорошего мнения и о них, да, Бранн? — волк требовательно сжимает руку на плече, ему необходим этот ответ. Этот — точно необходим.

— Кому они помогли по-настоящему? — ворона сощуривается, в глазах его чувства уступают место холодному разуму. — Они используют всех для своих целей. Замучаешься просить. А уж если неблагая не хочет сама… — сокрушенно качает головой.

Дей насторожен: а как же принцесса Солнца? Я, признаться, ошарашен не меньше. Никогда особо хорошо не думал о друидах. Но и особо плохо — тоже.

— Они помогают — но никогда просто так. Демоны морских вод, фоморы, больше похожи на нас, ши, чем друиды. Их любимое дерево — омела. В нем они видят смысл жизни и его соотносят с собой. Друиды так же высоко сидят над всеми ши, как омела над дубом. А что такое омела, ты не думал?

— Вроде бы из нее готовят лечебный отвар? — мой волк изрядно озадачен, его всегда устраивало, что растения, деревья и трава не его мир.

— Вроде бы! — не удержавшись, поддразнивает Бранн. — Много из чего готовят отвар. Омела — паразит. Она питается соками дуба, и тот погибает в итоге.

Бранн смотрит на непривычно притихшего Дея и договаривает:

— Не думаю, что друиды обманут тебя. Не в их это правилах. Но когда вернешься домой — а ты обязательно вернешься! — будь настороже.

Мы плывем и плывем по слабо журчащей лазури вод. Долго-долго, до самого рассвета. Спокойствие моря и неба, окружающее нас, воистину хрустально.

Мой волк, умаявшись, спит крепко, ухватив себя за плечи; Ворона — не разобрать. Словно грезит с открытыми глазами, привалившись к мачте и запрокинув голову к звездам.

Ох, мой Дей! Во что за время пути превратилась твоя праздничная одежда — черного бархата, расшитая серебром? Прорехи, пыль. У плаща даже цвет не определить. И тебе надо основательно расчесаться, а то твоя грива уже не волчья, а львиная. В каком виде мы предстанем перед Неблагим двором?

Волк, вздохнув глубоко, отворачивается. Конечно, продолжай не слушать меня даже во сне!

Дею не до меня, Дей не бегает, к Дею приходит Лили, она улыбается безмятежно, закидывает руки ему за шею, притягивает к себе, ближе, ближе, каскад слабо мерцающих волос закрывает влюбленных от мира, их губы сливаются, и я торопливо покидаю волчий сон. Может, Дей видит то, что снится Лили? Счастливый сон. Только просыпаться после него будет еще больнее.