А полицейские меня порадовали. И даже не на фоне этой пародии на человека, тут любой тупой служака показался бы родным братом, нет. Радовали они тем, что тупыми не были и шаг за шагом, продираясь сквозь непроходимую и дремучую глупость свидетеля, вытаскивали из него описание того, что он видел.
— Руку, говоришь, из-под плаща высунул? А в чем та рука была?
— Н-ну… это… в рукаве, в чем…
— А рукав, какого цвета он был-то?
— Это… белого…
— Весь белый? Или обшлаг другого цвета?
— А обшлах-то, это что?
Полицейский показал на своем мундире.
— Не-е… не белый… красный он был…
— Точно красный?
— Ну-у-у… да… о, вот прям как цветы у господина на чашке! — скрюченным пальцем свидетель показал на чашку с остывшим кофе, стоявшую на столе, за которым работал писарь. Цветы на чашке были розовыми.
Описание головного убора человека, похожего на офицера, полицейский вытаскивал из свидетеля примерно так же. В итоге выяснилось, что на голове этот «офицер» носил черную шляпу с плюмажем из черных же перьев и черно-золотой имперской кокардой. К сожалению, столь несомненный успех в допросе свидетеля так и остался единственным — вытащить из этого хмыря более-менее внятное описание «благородного господина» и «слуг» не удалось, за исключением самых основных примет, да еще того, что все трое, в отличие от «офицера», униформу не носили.
Полицмейстер Ландсхута господин фон Штеккен, невысокий толстяк с красным лицом и маленькими умными глазами, внимательно прочитав протокол допроса, разразился краткой, но весьма эмоциональной речью, из которой, если опустить многократные упоминания жопы (обычной, обезьяньей и совсем уж невообразимой жопы с ушами) и дерьма (простого и свинячьего) следовало, что он крайне недоволен. Пояснив, что белый с темно-розовой отделкой мундир является отличием императорской ордонансной жандармерии, ответственной за курьерскую передачу корреспонденции центральных имперских учреждений, полицмейстер крайне неодобрительно высказался о непонятных действиях имперских структур на территории, где ему поручено надзирать за соблюдением закона и порядка.
Объяснив нам суть проблемы, полицмейстер составил запрос в ордонансную жандармерию и велел отдать его на телеграф, после чего позвонил по телефону какому-то Петеру, по-свойски попросив его разузнать, какого такого рожна понадобилось имперским ордонансникам в Ландсхуте.
— Петер ответит быстрее, но телеграмма будет официальным документом, — хитро улыбнувшись, пояснил он нам. — Вы, господин граф, не волнуйтесь, скоро у нас будет за что зацепиться. Имперцев нам тут еще не хватало, — недовольно проворчал он.
Фон Штеккен распорядился подать нам кофе, а сам спустился в дежурную часть, видимо, организовать поиски того самого офицера. Вернулся он минут через пятнадцать, а еще через полчаса ожил телефон, не иначе как перезвонил неведомый нам Петер. В разговоре полицмейстер раза два или три употребил простейшие вопросы «Что?» и «Как?», остальными словами вновь оказались ругательства разной степени затейливости.
— Прошу простить, господа, я вынужден буду дождаться официальной телеграммы, — растерянно сказал он. — Петер говорит, что никаких офицеров императорской ордонансной жандармерии у нас в городе нет и быть не должно, так что… — тут он развел руками.
Вид у нас, надо полагать, был идиотский, и потому полицмейстер принялся нас успокаивать, рассказывая, что могут быть всякие накладки, но официальная телеграмма все прояснит. В конце концов он уговорил нас вернуться в гостиницу, пообещав прислать нам известие, как только он сам таковое получит. Ничего другого в таких обстоятельствах нам все равно не оставалось…
— Сумасшедшую поймали! Сумасшедшую поймали! — радостно подпрыгивая, кричали мальчишки, когда мы проходили через рынок.
В моей голове щелкнуло. Предвидение? Оно, не иначе…
— Эй, малый! — я порылся в карманах и показал одному из мальцов монету в пять пфеннигов. Малец резво подбежал ко мне, снял шляпу и поклонился.
— Что за сумасшедшая? А то мы тут приезжие, даже не знаем…
— Известное дело, сумасшедшая, не извольте сомневаться, ваша милость! — с важностью ответил мальчонка, зажав пятак в кулаке. — Она уж давно тут шлялась, все чего-то бормотала про то, что госпожу свою потеряла, да спрашивала, не видал ли кто ангела в обличье девы. А какие ангелы обличье девки-то примут? Сумасшедшая, точно вам говорю! Да и делать ангелам на рынке-то нечего, чего уж там! Вот. А потом еду начала воровать с прилавков, да прятаться. Ее искали-искали, а теперь вот изловили! В дурдом свезут или в монастырь в женский! Только сначала сдадут в полицию, потому положено так по порядку!
Две крепких бабы крестьянской внешности, чем-то напомнившие мне Герту Штайнкирхнер, тащили под руки совсем молодую женщину, скорее даже девушку, их окружили еще несколько торговок, с пяток мужиков и вся эта группа двигалась в направлении полицейского управления. Доктор Грубер и Альберт как-то очень уж внимательно приглядывались к происходящему, наконец, Альберт повернулся к Груберу, потом ко мне, потом снова к тащившим пойманную женщину торговкам и опять ко мне.
— Но ведь это же… — он пару раз глуповато хлопнул глазами, — это же Марта Йеске, служанка Катарины!
Мы развернулись и скорым шагом двинулись обратно.
Пока торговки, отпихивая и перебивая друг дружку, морочили голову дежурному вахмистру, искренне полагая, что рассказывают ему суть дела, мы пообщались с полицмейстером. Фон Штеккен лично спустился в дежурку, разогнал галдящую толпу, оставив лишь двух баб, которых, надо полагать, посчитал самыми толковыми. Через полчаса все положенные бумаги были составлены и подписаны, а состояние Марты Йеске определено как требующее квалифицированной медицинской помощи — девушка даже не узнавала Альберта и доктора Грубера, хотя оба утверждали, что она с ними хорошо знакома.
Лучший, по словам полицмейстера, врач в городе доктор Детеринг, осмотрев Марту, только головой покачал.
— Это не моя компетенция, господин полицмейстер, — признался он. — Здесь помогут только монахини. Пошлите в монастырь святой Маргариты, а я напишу записку настоятельнице.
Прочитав составленную Детерингом записку, фон Штеккен приписал внизу листа еще несколько строк и отправил в монастырь коляску с посыльным. Разумно, обратным рейсом сразу нужных специалисток и привезет.
…Сестра Цецилия и сестра Аделаида затребовали для работы отдельную комнату и непременно с кроватью или любой другой лежанкой. Полицмейстер извиняющимся тоном сказал, что таким условиям у него отвечает лишь одна из имеющихся одиночных камер, но монахини привередничать не стали. Что они там делали, не знаю, но часа через полтора сестра Цецилия вернулась.
— Кто-то очень грубо запечатал несчастной девушке часть памяти. Мы сделали все, что необходимо, и сейчас ей надо хотя бы пару часов поспать, потом можете задавать ей вопросы. Но мы должны будем присутствовать, могут проявиться остаточные явления воздействия. И еще — когда девушка проснется, ее нужно покормить. Она очень голодна.
Ох, опять ждать… Чтобы скоротать время, мы с Альбертом и доктором Грубером вернулись в гостиницу, где и пообедали, а как раз к завершению обеда за нами явился полицейский, посланный фон Штеккеном. Как и ожидалось, пришла телеграмма с официальным ответом на запрос полицмейстера, из которой следовало, что никаких офицеров имперской ордонансной жандармерии в Ландсхуте в настоящее время быть не должно. Большой новостью для нас это уже не являлось, так что и расстраиваться по таковому поводу никто не стал. Кстати, делайте что хотите, но я готов поспорить, что тот же полицмейстер считал такой оборот делом полезным. Причем скажи господин полицмейстер об этом вслух, я бы первый с ним и согласился, потому что одно дело — пытаться обвинять в причастности к исчезновению баронессы имперского офицера, и совсем другое — ловить преступника-самозванца. Сами догадаетесь, в каком из этих случаев имперцы стали бы совать баварской полиции палки в колеса, а в каком нет, или подсказать? Однако размышлять обо всем этом оказалось некогда — сестра Цецилия сообщила, что Марта к допросу готова, и напомнила, что девушку надо покормить. Ради такого дела доктор Грубер и полицмейстер фон Штеккен скооперировались — первый профинансировал кормежку для Марты, а второй послал за едой полицейского.
