– Вот так, сынок, и бывает непонятно – в голове не шевелится. Вроде бы немножко творога, немножко мясца, хлеб – и достаточно: и уже сытый голодного не разумеет… А еще устали люди, для них война так и продолжается – только ждать им теперь некого и надежды никакой…

Как будто ясно, но все-таки главное оставалось непонятным.

Не понимала этого и мама.

Ямы с картошкой вскрывали по нужде, случалось, и среди зимы. Но если прямой нужды не было, то делали это обычно в начале апреля, когда снег уже пошел, даже потек, но земля не оттаяла и не приняла талую воду. Так что если осенней водой не залило яму – все будет ладом. Понятно, не без ущерба – что-то подгнило, что-то подмерзло, – но такой ущерб и в подполье неизбежен. На вскрытие ямы собираются сродники или ближние соседи. Это для того, чтобы помочь, чтобы, скажем, десять мешков картошки быстро вынуть из ямы и перенести в сохранное место. Обычно картошку из ямы в подполье не ссыпали. Она шла на еду до новой и на продажу. Семенная хранилась в подполье, в тепле, на пророст.

Сошлись к Мамке с Федей на подмогу соседи, и Настя Курбатова пришла – шесть баб и нас столько же, старший Вася Галянов. Федя загодя заступом обдолбил холмик, наметил и вокруг очистил. И Мамка, осенив себя крестом, сказала:

– Господи, благослови… Вася, вскрывай…

Вася выжидал с пешней в руках – и начал обдалбливать земляную крышу так, чтобы и картошку не повредить, и земли в яму не накрошить. Дыру пробили – вони нет, а это уже хорошо. И вторую пешню в дело. Только успевай заступом отгребать. Вот и сокрушили крышу, вот и опрокинули по частям. Выворотили подкладку из плашек – Господи, и соломка не почернела, и картошка не подмерзла, будто только что ссыпали. Торчит несколько гнилушек, так ведь не в убыток!.. И на душе радостно – как хорошо-то! И пошла работа: кто с корзиной, кто с ведром, а кто и с мешком – понесли один за другим десять нош. Отнесли по разу и мешок! Только успевай загружать. А гнилой и всего-то ведро набрали. Значит, можно будет продать и на обутку детям, и с колхозом за зерно рассчитаться, и в счет налога сдать, и самим до новой.

На следующий день сошлись у Галяновых: все те же, лишь сродники добавились… И когда еще пешнями долбили, что-то глухо отдавалась земля, и как будто холодом и тревогой из пробоин сквозило. А когда своротили горку, все и обнажилось – покрышка и солома смерзлись. Значит, с осени залило водой, значит, остались без картошки, значит, придется занимать у соседей, значит, на крахмал перегонять мороженую из ямы… А может быть, что-то и сбереглось…

И стояли понуро, точно вокруг братской могилы. Тихо стояли.

Если меченый, то меченный кем-то. А вот кем? Попробуй определи!

Говорят, когда Бог творил человека, сатана тоже не дремал – и ён творил человека, чтобы на деле доказать свое право на соперничество с Богом. И у него получилась тварь. Но если волею Своею Господь сотворил по образу и подобию Своему – человека, то волею сатаны получилась лишь пародия – человекообразная обезьяна. Пародию сотворить ён смог, да только не смог вдохнуть в свою тварь Духа Святаго… С тех пор всякий творящий пародию на подлинно Божественное начало уподобляется верховному пародисту, по крайней мере, творит силою и научением своего учителя-пародиста. Всякий пародист – прежде всего ерник от сатаны. Здесь все понятно.

А вот как разгадать меченого? Ведь если внимательно поглядеть, то все вокруг меченые: у иного один глаз на нас, а другой – в Арзамас; а то руки ухватом свело; этот смолоду плешивый; а этому на плешь еще такой черный харчок наляпан, что уж ни с кем не спутаешь! Тут уж верно – шельму пометили. О меченых-калеченых уж и говорить не приходится. Так что по внешним приметам весь мир – меченые. А вот распознать эти меты, понять их, чьи они, можно лишь изнутри. Да только ведь не каждому в душу влезешь. Какое уж мерзкое чудовище в «Аленьком цветочке», а внутрь загляни – чистота и красота! Обратных же примеров, право же, не перечислить.

Ждали в Смольках нового председателя, и даже не мыслили, что грядет председатель Семен.

– Свят, свят, свят, – в животном страхе еле выговорила Настя Курбатова. – Неужто Семен? – И никак не могла перевести дыхание.

Председатель Семен и никогда-то не был красавцем, а тут предстал с такой образиной, что у Насти поджилки будто судорогой свело. Правый глаз у него в розовой пелене был точно вывернут; нос раздвоен, с красным рубцом с синими следами от швов; а губы и подбородок как будто и вовсе пережевало, а когда это зарубцевалось, подсохло, то и свело в куриное гузно. Словом, посади в ступу – полетит.

– Чего, Настя, не признала? – прогугнил председатель Семен. – Красюк я теперь…

И не подумал председатель, что отныне будут его звать Семеном Красюком.

Но это еще не все. Скоро проявилось, что копытом Орлика так сотрясло голову Семену, что даже колхозным председателем он уже не мог быть: думал он как будто наоборот, а коли думал наоборот, то наоборот и делал бы, а такой в председатели не годился. Да и как перед сельским миром ходить председателю с такой-то образиной! А уж если не председатель – и так можно.

Вот и восстанавливал Семен Красюк свое здоровье в Смольках. Уже по весне пристрастился рыбку ловить на Суре, да так ловко – завсегда на кукане[40] рыбу несет. Первой же встречной бабе и отдаст – ушицу сваришь. И бабы охотно брали рыбу – благодарили. И по гостям пристрастился бывать, но лишь когда детей в избе не было, чтобы не испугать. А то и так при встрече остановится и покалякает. Понять его можно было, хотя и гугнивый и слюнявый. Он и при первой встрече с Настей покалякал, правда, она при этом больше молчала:

– Такой вот я, Настя, – продолжал Семен, – сам себя в зеркале не узнаю… Вот меня, как Бог черепаху… За тебя это, Настя… А ты не гневись, я уже расчелся. Думал, вот и не увижу Настю и не скажу…

– Чего не скажу?

– Расчелся… Какая жизнь? Такая… А только по голове долго бить нельзя. Лежал и думал: а зачем – все зачем? И я зачем, и война зачем, и колхоз зачем – все зачем?

– Ты что хотел сказать-то?

– Прости, расчелся.

– Бог простит. Как чувствуешь себя?

– А как клоун в цирке – и кривляюсь.

«Пьяный, что ли?» – подумала Настя, кивнула и пошла восвояси.

Встретился он и с Мамкой, и говорил почти то же самое, а завершился разговор так:

– С попом не виноватый я. С тобой виноватый, а с попом не виноватый.

– Все мы виноваты друг перед другом, – уклонилась Мамка.

– Во-во… все виноватые – и я виноватый…

А через неделю привезли нового председателя. И каково же было удивление, когда оказалось, что и нового зовут Семеном, хотя внешне был он другой: высокий, узкий, плоский, с маленькой головой и с бабьим голосом. Был новый Семен хмур и ко всем обращался на вы. Так его и звали – Семен-второй.

– Летось не совпало, а так-то все и враз: Сура вспучилась, пойма в воде – вербы распушаются, а туточки и Вербное, – толковал мне Симка. – Вербы-то у нас по Суре сколь хочешь, а кругом вода. Вот и ходим за версту – только и там завсегда по воде…

Симка и на этот раз навел на досаду, я озлился и выкрикнул:

– И что ты мне: вода – по воде! Я и без тебя вижу – кругом вода! Ты мне скажи, что это за Вербное?

Симка и рот до ушей развез:

– А яшеньки и не знаю. Стебай к Федьке – он знает. А не то, так к Мамке. А я что, я и всего-то: «Верба-хлест бьет до слез! Верба бела бьет за дело!» – а боле ничего и не знаю. Праздник Вербное воскресенье, а что еще-то?

И в который уже раз – к Феде: растолкуй. И растолковал, как по нотам, на всю жизнь…

Сура – и речушка так себе. А разлилась за оба берега – на версту по лугам. Умыла пойму – и кочек не видно. У Натальи Николаевны половина сада в воде: у сливного пункта под окнами море. И талая вода из Смольков водопадами бурлила; и через Лисий овраг ни в каком месте не перейдешь – отовсюду к Суре потоки! И небо низкое, серое, пасмурное… Я смотрю на это, казалось мне, мощное половодье – и мне радостно от своевольной природы. «И почему лодок ни у кого нет? – думал я. – Сел бы и поплыл куда хочешь!» Теперь-то я думаю иначе: «А зачем людям лодки? Рыбу удить – с любого берега. Весной по лугам проплыть – чего бы ради?» Однако фантазии роились: и кто-то уже тонул – и я конечно же спасал на лодке; и плыли, плыли по Суре пароходы – как по Волге!..