Я был более сторожкий и осмотрительный, поэтому и отслеживал дорогу от Правления колхоза до скотных дворов – никого нет, командую, и Федя опрокидывает сверху киот. Еще и еще – и мы с трудом вытягиваем икону и укладываем ее на дровни…

Навозились досыта: Федя и ворчал, и не раз ругался елдыжным бабаем, раскровянил себе руку гвоздем и, как собака, ворчал и зализывал себе рану. Мы и не заметили, что учинили новый погром, – на обе стороны разворочали всю кучу. И это с дороги конечно же было видно. Семь освобожденных икон сверху мы обложили обломками брусков и дощечек – маскировка! – все это обвязали веревкой за копылки, – и воз был готов.

– Это что же вы там делаете?! – окликнули с дороги.

Мы так и присели. Но видя, что это незначащая смольковская баба, Федя распрямился, молча погрозил кулаком и замахал рукой: уходи, мол, скорее отсюда и помалкивай!

– Ты, Феденька? – признала баба. – Ну, так валяйте, валяйте, – согласно кивнула головой и пошла, через каждые несколько шагов оглядываясь.

Мы взялись за веревку и тогда только поняли, что возок-то наш – тяжелый. Подергали дровни из стороны в сторону, полозья очистились и стронулись. И нетяжело – дотянем! Теперь нам не надо было маскироваться, и мы поперли напрямую к дороге. И каково же было нам, когда, еще и на дорогу не выбравшись, увидели мы, что из Правления колхоза вышел председатель, закурил папироску и пошел по дороге в нашу сторону…

– Давай, давай… через дорогу… на дрова в подтопок… тяни, – несвязно бормотал Федя.

Наконец он оставил веревку, забежал и уперся в задки дровней – загородил видимость. И мы перевалили через дорогу и даже отъехали десятка два шагов, когда председатель Семен, поравнявшись, строго спросил:

– А вы что еще тут тянете?

Не отпуская дровней, Федя вывернул голову и гугниво ответил:

– Вот сливачу на дрова – просил.

И я в подтверждение кивнул головой – язык-то заклинило.

– Или вам дров не завезли?

– Не завезли, – говорю покорно. – Для подтопка. Печку чужими топим.

– Я напомню – привезут… А на дрова ли везете? – Он отбросил окурок, широко растянул рот, шагнул было к нам с дороги, но безнадежно отмахнулся рукой и быстро пошел к конному двору.

– Ехор-мохор, неужто Семена пронесло! – И Федя поспешно перекрестился. – Тятеньке твоему не сказал бы.

– А я наперед – сам скажу: привезли дрова для подтопка.

– Айда, не то ведь и раздумает, возвернется… Мамке ничего не говори…

Мы втянули дровни во двор и закрыли ворота. Спешно вышла встревоженная Мамка:

– Господи, парнишки, молодцы-то какие! Никто вас не видел?.. Матерь Божия, Царица Небесная… слава Тебе, Господи…

Сбросили сверху «прикрытие», и Мамка, обхватив, унесла икону в избу, к себе в боковушку. Мы понесли вдвоем.

– Да как же вы там с ними управились, милые мои… Заходьте, заходьте, я вас чаем с сахаром напою…

Но прежде чем пить чай с сахаром, мы нагрузили в дровни Фединых дров, побросали наверх маскировку и отвезли дровни к нашему двору: во, мол, привезли дров для подтопка.

Уже в ноябре прошли затяжные снегопады, ударили сухие морозы – и зима установилась холодная и тихая… За окнами еще бродили серые сумерки по белому снегу, когда из района возвратился отец. Он ввалился в избу с шумом-громом, с бранью и с вытаращенными глазами. Шума было много еще и потому, что отец внес в избу и лыжи, и поросенка в мешке, осипшего визжавши. Через минуту вошел и возчик. Отец, не снимая полушубка, распечатал бутылку водки, налил в два граненых стакана, и они с возчиком выпили, чем-то закусили, и только после этого отец как будто пришел в себя.

– Ну, матери твоей полпуда сухарей! Волки чуть не загрызли!

– Прямо уж – не загрызли… Пужают, но и шалят, – всезнающе заключил возчик. – У нас ведь до войны такого не бывало, а эти, чай, беженцы… И стрелять некому. Мужиков нет, и ружья все в деревне поотбирали с войной…

– Так строем и провожали! – допоздна и на другой день все восклицал отец и начинал снова рассказывать… А дело было так.

Приехали с творогом и сливками на молокозавод они до обеда. Взвесили, проверили жирность, получили квитанции, чистые фляги и ушаты – и свободные. На рынке отец увидел старенькие лыжи с ремнями – широкие, тяжелые – за бесценок. Вот и купил их мне – это оказался единственный за всю мою жизнь от него подарок. Зато какой подарок! Мне так хотелось лыжи, что я едва не целовал эти доски… Отец на рынке спрашивал поросенка. Но, кроме ухмылок и шуток, в ответ ничего другого не было.

– А пошто гогочете?! – вмешался торговавший катанками[32] валяла. – Есть поросята! Рядом – в Трофимовском совхозе. Недели по три-четыре. Продают…

Приехали в совхоз: поросята есть – бухгалтера нет. Подождите. В совхозной столовой пообедали по-домашнему. Пошли выбирать поросенка. Выбрали. Хоть и длиннорылый, но поросенок. Наконец пришла бухгалтер – оплатили. И даже мешок дали для поросенка и в мешок сена достаточно положили. Оно хоть и не сильный мороз, но ехать далеко.

В районе заглянули в магазин – купили соли и водки. Запахнулись поплотнее – поехали. Прикрыл отец поросенка в мешке полой полушубка – молчит, постанывает. А лошадь изработанная – еле трусит. Но выехали на свой проселок, и лошадь ровнее пошла – дорога к дому. Так и плюхали ни шатко ни валко. А когда уже большую часть пути одолели, на подъеме из оврага начал поросенок повизгивать – то ли замерз, то ли проголодался. И так его, и эдак – не унимается, визжит. А на поле выехали, чу, лошадь сбилась с хода и всхрапнула. Оглянулся возчик – батюшки! – серые один за другим мягкой поступью идут.

– Накликал порося – волки! – и возчик указал кнутом за обочину.

Отец оглянулся – и выругался: в тридцати – сорока шагах волки – четыре! – по ходу видно: звери, хищники! Возчик поднялся на колени, подобрал вожжи и кнут. Хлестнул было лошадь, но тщетно: как шлепала, так и шлепает копытами по дороге. Возчик легонько понукает, косится на сторону, а серые заметно прибавляют ходу. Если выйдут наперед лошади – хана! Отец кричит:

– Если что, поросенка им бросим!

Возчик лишь рукой махнул: этим, мол, не спасешься. И отец оробел: шарит по саням руками – ничего нет, фляги да поросенок. Господи, а под коленкой-то что жмет? Разгреб солому – старое кнутовище… А серые настигают, уже с задками дровней поравнялись – шагах в двадцати за обочиной. И сумерки каждую секунду сгущаются.

– Геть! Сволочи! – закричал отец и хрясть, хрясть по пустой фляге кнутовищем.

Серые как шли, так и идут, но на несколько шагов, заметно, поотстали.

– Ага, шакалы! – вновь закричал отец и начал дубасить по фляге.

Да только звери – никакого внимания и скашивают как будто на сближение.

Лошадь по-прежнему плюхает – еще версты две до Смольков! – поросенок визжит, захлебывается. Возчик как будто дремлет на коленях. И отцу показалось, что сейчас и начнут эти молодцы! Он хотел крикнуть, но лишь храп вырвался из его горла. Дрогнувшими руками вытянул он из мешка сена, чиркнул спичку – сено вспыхнуло, и отец бросил в сторону волков горящий жгут. Но сено рассыпалось, угасло, лишь искры мелкие посыпались. В это время хищники, показалось, намеревались вырваться вперед. Но огонь как будто сбил их с намерения.

– Да погоняй ты! – отец выругался. – Они начинают!

Но возчик даже не шелохнулся, и лошадь на удивление равнодушно по-прежнему плюхала копытами. Отец дубасил и дубасил по фляге. Волки не хотели или не решались выходить вперед, а может быть, их приковывал визг поросенка. Но, скорее всего, звери были сыты.

Между тем дорога пошла под уклон – к Смолькам. Потянуло дымом из труб. И как только прихлынуло дыхание жилья человеческого, так и волки начали отставать.

– Надоело, – проворчал возчик, накинул на локоть вожжи, снял рукавички, сунул их между коленей и начал скручивать самокрутку.

И отец скрутил козью ножку. Какое-то время оба молчали, освобождаясь от преследования. И лишь потрескивал крупный самосад и летели от самокруток по ветерку искры. И только теперь отец понял, что вспотел.