Когда утром я рассказал друзьям о случившемся, то был огорчен – они не удивились! А Федя тотчас растолковал:
– Экое, елдыжный бабай, диво! Погодь, снегу навалит, зайцы лежанки в огородах устроят, на пойме кочерыжки капустные выкапывать почнут, лисухи, гляди, по дворам зашныряют! А волки, ехор-мохор, всех собак в Смольках перетаскали… А вот лыжи у тебя, видать, катучие, широкие, с горы гоже…
Сам Федя ни на лыжах, ни на дровешках не катался, но всякий раз сопровождал сестру покататься.
Поп
Стороннего человека в деревне узнавали с первого взгляда. В одном конце деревни появится незнакомый, а в другом конце – уже спрашивают: «А это чей?».
После школы, накатавшись на лыжах, мы тянулись к деревне, когда на проселочной Никольской дороге появился мужчина. На нем была черная меховая ушанка с опущенными ушами, черное прямое пальто с меховым воротником, а на ногах подшитые валенки. В руке он нес пузатенький саквояжек. Мужчина оказался с бородой и с усами, да и по возрасту уже старый.
– А чей это дедок? – спросил я.
Витя пожал плечами – промолчал. А Симка, склонившись, в рукавичку тихо сказал:
– Поп. Сейчас к Федьке.
– А что ему здесь? – Я даже растерялся. – Зачем он сюда?
– Может, крестить кого…
– Как это крестить, если и церковь закрыта?!
Витя усмехнулся:
– Церковь! А в бане не хошь!
Дедок тем временем уже поднялся из впадины Лисьего оврага в деревню. Мы на расстоянии так и сопровождали его на лыжах. И действительно, свернул он к Фединому двору.
Диво дивное, пока мы тащились усталые, пока постояли на лыжах посреди улицы, из деревни в наш конец уже бежала хлопотливая бабенка: она что-то несла, покрытое полотенцем, что-то прижимала рукой – и все бегом, торопко, так и загребала ногами снег.
Это чья бежит такая
Вдоль деревни, вдоль села?!
То ли скачет, то ли плачет,
То ли просто весела! —
пропел Симка и добавил:
– Во как – уже унюхала.
– Ждали, поди, – сказал Витя. – Ну, так я поеду. – И развернул лыжи к своему крыльцу.
Выбежал Федя – и тоже в спешке: шапка набок, сам нараспашку и руки вразмашку. Побёг в деревню – и все-таки успел шепнуть:
– О, ехор-мохор, завтрия крестить – у нас в баньке…
Осадистые сумерки густели – и только от снега исходил свет. В избах уже зажигали керосиновые лампы; затявкали собаки, прежде чем спрятаться во дворах – пора и нам расходиться.
И мы разошлись. И не видели, не знали, что и в этот сумеречный час деревня зашевелилась, ожила: стукали двери, скрипели мосты, бабы спешили из избы в избу – молчком, шепотком, украдкой: батюшка пришел, раннюю отслужит, апосля и крестить станет… С вечера и воды принесли, и баньку вымыли; и стесненно заходили в избу, чтобы получить благословение – батюшка в черном подряснике, с наперсным крестом…
Я знал, что болтать на ветер о том, что в деревню пришел поп, нельзя – опасно для всех: и кто пришел, и кто принял. Но ведь дома – не на ветер, можно и сказать и обо всем спросить. И я спросил:
– Мама, я крещеный?
– Что попусту спрашиваешь? Знаешь, что некрещеный.
Да, я знал об этом, но мне хотелось узнать:
– А почему?.. Все крещеные, а мы с Митей – нет.
– У нас в городе и попов не было. Да мы их и не искали.
Я заметил, что отец, развернувшись от стола, следит за мной поверх очков. Наконец он усмехнулся и сказал:
– Потому и не крестили, что жили в басурмании. А что это тебя озаботило?
– Так, ничего… Поп пришел в Смольки. Завтра крестить будет – в бане.
– Вот оно что – деревенщина разгулялась, без попа жить не могут. – Отец поднялся со стула и, попыхивая козьей ножкой, пошел по горнице взад и вперед. – Ты не слушай вахлаков деревенских. Не для того революцию делали, чтобы снова попам кланяться. Бога с бородой нет. Бог – природа: вода, воздух, солнышко – все вокруг… Был бы Бог, как же бы Он допустил такую войну! Половину взрослого населения перебили – или Бог этого хотел? Тогда такой Бог никому и не нужен! Ваньку валять не надо… Вот Семен накрутит им винта.
Я молчал, видимо, насупившись. Отец беспощадно разрушал мои связи и отношения с друзьями, а я этого не хотел.
– Федул, что губы надул? – мама тоже усмехнулась. – Давай и тебя в бане окрестим… Поп ведь зачем идет? Ему деньги нужны. Здесь подработает – в Ратунино пойдет.
– Ага, да его, если хотите знать, в тюрьму посадить за это могут!
– И правильно сделают – не мути воду, – уже постукивая счетами, пробубнил отец.
Меня так и передернуло. Хотелось сказать… но что – тотчас сообразить я не мог.
Утром проснулся предателем, меня угнетала вина, как если бы я донес на попа в милицию. Печалью сжимало сердце, когда, как нищий с сумой на плече, я стукнул ногой в дверь и позвал:
– Федь, Федя, в школу айда!
Обычно он уже поджидал меня, но на этот раз после затяжного молчания Федя предстал в дверях, как масленый блин, в праздничных штанах и рубахе.
– Ехор-мохор, мы не пойдем! Спросит Наталья – скажи что-нито. – И тотчас перешел на шепот, но и шептал он восторженно: – Служил батюшка службу… А теперь трех крестит… Айда, глянь-ка на иконы – во!..
Нет, не предатель я, не повинен ни в чем! – как солнцем осияла меня мысль и стало по-прежнему легко – даже горечь во рту исчезла… Мы нырнули в избу, где, кроме Манечки, никого не было. Заглянули в Мамкину комнату, в боковушку. Возле задней глухой стены стоял стол, а иконы, которые мы с Федей привезли, очищенные и обихоженные, светились на стене – и все тот же знакомый страх сковал меня перед этими неземными ликами, страх, о котором никто, кроме меня, не знал.
– Во! Батюшка сказал: молодцы – и заплакал. – В боковушке было накурено ладаном, и Федя все повторял: – А ты нюхни, нюхни – это, чай, ладан, не махра… Я туточки стражничаю, не то беда может… С улицы замкнусь, а ход у меня через лаз во дворе…
Было о чем рассказать! Мы, наверное, целую неделю обсуждали этот необыкновенный день… Казалось бы, все обошлось гладко, но тогда, уже на следующий день при встрече, председатель Семен сказал Мамке с угрозой:
– Что, опять устроила поповский притон! Последний раз предупреждаю: вызову милицию, и пусть они с тобой разбираются. Чего молчишь?! – грозно выкрикнул председатель, но и после окрика Мамка не сказала ни слова.
Мамка
Я долго не знал, как ее зовут – Мамка и Мамка. Но как-то раз услышал – бабы называли её Катей-монашкой. И опять же – почему монашкой? Я так и спросил:
– А почему Мамку монашкой зовут?
– Ты что, парень? – Федя весь так и вздернулся. – Монашка она и есть. Еще и меня не было на свете, а Мамка уже монашкой была, туточки недалеко, где-то за Муромом. А коли разогнали монашек, закрыли и разграбили монастырь, она где-то и молилась. А война началась, тятеньку нашего на войну забрали, Мамка в Смольки и приехала. – Федя вздохнул и закончил смиренно: – Говорит: вот Манечку взамуж выдам, к тому времени, может, что изменится – тогда в монастырь и уйду…
Надо же, Мамка – монашка! Для меня это было настолько неожиданно, как если бы Мамка вдруг оказалась попом. Монашка – ведь это значит, это значит… Но я не знал и не мог знать, что это значит. Ясно было одно: Мамка-монашка поднимает круглых сирот, до которых ни председателю Семену, ни государству нет никакого дела. И пока Федя с Манечкой не вырастут, Мамка их не оставит.
Слабо!
Витя Петров и братья Галяновы оказались заядлыми катальщиками с гор. Они и выросли на склонах Лисьего оврага. И когда я впервые вместе с ними взобрался на дальний склон и глянул вниз – первое, что подумалось: ну, здесь переломаешь и ноги, и лыжи. Снега еще не намело, и всюду торчали стебли полыни и чертополоха. А прилегающий к деревне склон был покрыт мелким кустарником… Я только и успел ахнуть, когда из-за моей спины точно сорвался под гору старший Галянов. Палок в руках у него не было, зато к носкам лыж была привязана тонкая веревка, и Вася как за вожжи держался за нее. Не успел я и дыхания перевести, а он уже был на дне оврага. Отступил в сторонку и крикнул: