С поля раздалась отрывистая команда и в советские окопы полетели немецкие колотушки. То ли так задумывалось, то ли все вышло чисто случайно, но многочисленные взрывы слились в один продолжительный и сильный взрыв. Извилистые ходы и так практически засыпанные после недавнего обстрела превратились в едва различимые канавки.

— Братушки, есть кто живой? — на фоне воцарившейся тишины раздался громкий вопль. — Есть кто живой?

По окопам бродил окровавленный политрук с волочившейся за ним винтовкой.

— Братки, вставай! — то и дело наклонялся он к полузасыпанным телам и начинал тормошить их. — Родимые, ведь пойдут сейчас ироды! Ну, давай, солдатик, поднимайся. Идут ведь, идут!

Немецкая пехота шла во весь рост, опустив оружие дулом вниз. Кое-где даже слышался звук губной гармошки. Догоняя гренадеров, рвали двигатели оставшиеся танки.

— Что, твари, думаете взяли? — политрук подтянул винтовку. — Взяли?! Да?!

Клацнул затвор, винтовка взлетела к плечу и раздался выстрел. Один пехотинец упал. Цепь залегла и мгновенно окуталась выстрелами. Танки рванули вперед и пятьдесят метров, отделявшие их от окоп, они пролетели за считанные секунды.

Достигнув окоп, танки резко поменяли курс — многотонные машины начали вспахивать землю, закапывая оставшихся защитников. Крики заживо погребенных смешались с ревом железных монстров.

— Еще немного, самую малость…, - шептал Петр, крепко ухватив гранатную связку. — Давай, давай иди.

Он на доли секунды приподнялся и метнул связку в цель. Четыре противотанковые гранаты, связанные обыкновенной бечевкой, стали для гордости немецкой промышленности крайне неприятным сюрпризом. Угловатую башню с грохотом вырвало с направляющих, а оставшаяся металлическая коробка задымила и остановилась.

— Взял?! Взял советского бойца?! — обрадованно закричал Петр, привстав с бруствера. — Понравилось?

Привставшая фигура в светло-зеленом сильно выцветшем обмундировании, оказалась для шедшего следом танка слишком хорошей мишенью. Окутавшись клубами порохового дыма, он сразу же выстрелил. Наглый пехотинец, только что красовавшийся на бруствере, исчез словно его и не было, зато появился другой.

… Воздух наполнился неприятным гудением, который заставлял замереть сердце. Через несколько секунд в небо ударил столб яркого света! И все изменилось… Открывая крепко зажмуренные глаза, солдаты не могли узнатьокружающее поле. День сменился ночью, воздух превратился в обжигающую ноздри массу. Танки, только что стоявшие исполинами у окоп, стали обугленными остовами.

Из замызганного пергамента, который выпал из сумки нищего и затерялся среди мусора: «Братья и сестры! Нет мне ближе вас никого, ни отца, ни матери, ни сына, ни дочери… Нет для меня большего счастья, чем служить вам, чем быть рядом с вами!

Внемлите мне и запомните сказанное мною, ибо устами моими говорит сам Единый и Сущий! Слушайте Сущего на земле и Единого на небе!

Пришло время для покаяния… Покаемся, братья и сестры! Вспомним наши прегрешения друг перед другом и перед ним… Пусть слезы искреннего раскаяния катятся по вашим щекам не переставая, ибо раскаяние — это милость Единого, это его дар его всем нам!

Хватит нам грешить, хватит нам угодничать и злословить, хватит нам копить богатство и обманывать своих близких. Зачем мы убиваем в себе святость Единого? Почему мы позабыли все его наставления и поступаем наперекор его словам?

Давайте все вместе отринем Зло из наших душ и возлюбим друг друга! Гоните, как паскудно пса, злодеяния из своих домов, с улиц и дворцов…

Братья и сестры, приходите во второй день сарона на дворцовую площадь, где все вместе мы помолимся и покаемся!

Сказанное истинно.

Преподобный Керн.

Паломники всевозможными способами пытались проникнуть в город. Городской магистрат, казалось, вывернулся наизнанку, пытаясь воспрепятствовать этому. За неделю глашатай на дворцовой площади трижды зачитывал оглашая один за другим указы об ограничении въезда через городские ворота, о повышении въездной пошлины. Не помогали ни городская стража, лютовавшая при въезде, ни дополнительные разъезды гвардейцев. Все было без толку!

Каждое утро перед городскими воротами начиналось одно и тоже. Мужчины, женщины, старики, старухи, дети, стоявшие лагерем у города, старались любыми способами попасть в город. Мужчины нанимались работниками за копейки, а подчас и вообще бесплатно, лишь бы их провели за городские стены. Сходили с ума женщины, отдаваясь прямо на пыльной земле любому, у кого был лишний проездной ярлык. Дети разного пола и возраста, словно ручные животные, цеплялись за платье торговцев, возвращавшихся из поездки, умоляя их взять с собой.

Вечером, сразу же после захода солнца, стража начинала медленно закрывать городские ворота, отталкивая бесчинствующую толпу ударами алебард. Однако люди продолжали напирать, не обращая ни какого внимания на падающих рядом. Десять — двенадцать трупов было обычной платой, которую приходилось платить за своевременное закрытие ворот.

Все, кому удалось правдами и неправдами пробраться в город, во второй день начали стекаться на дворцовую площадь. Людские ручейки, начинавшиеся на самых окраинах городских трущоб, к ремесленным кварталам начинали набирать силу, превращаясь в полноводные реки. К обеду на площади уже бушевало безграничное людское море, ждавшее только одного — преподобного Керна.

Он появился неожиданно и совсем не там, где все было приготовлено к его приходу. Пока, одетые в самое разное трепье, люди напряженно всматривались в высокий, обшитый красным бархатом, помост, преподобный Керн медленно пробирался к середине площади.

Рубище, которое было на него надето, выглядело, пожалуй еще более отвратительно, чем обноски остальных паломников. Его роскошные черные волосы, всегда тщательно вымытые и уложенные, засаленными клочками глядели в разные стороны. Вместо длинной увитой бородки мотался покрытый дегтем черный хвост.

Керн, выбравшись почти на самую середину, резко упал на колени и испустил душераздирающий крик:

— А-а-а-а-а-а-а-а-а!…А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Толпа замолкла, как по взмаху волшебной палочки. Люди недоуменно завертели головами по сторонам, пытаясь понять, откуда же доноситься этот берущий за душу вопль.

— Братья и сестры! — вновь оглушающе взревел Керн. — Посмотрите на меня! …

Стоявшие рядом паломники, разглядевшие, наконец, своего пастыря, рядами стали падать на колени… Огромная площадь шевельнулась, на мгновение показав тысячи спин, и вновь застыла.

— Вы видите, братья и сестры? — рев достигал каждого уголка площади. — Вы видите, что еретики сделали со мной, вашим братом по вере?! Они не избили меня. Нет! Они не порвали мои одежды. Нет! Они надругались над нашей верой! Они оболгали все, во что мы с вами свято время!

Керн лег на пыльную брусчатку и стал кататься по ней, подвывая при этом как дикий зверь. Хламида на его спине расползалась, обнажая располосованную спину. Едва зажившие раны вновь открылись и на камень щедро полилась кровь, бросая последователей в религиозное бешенство.

— Смотрите, братья и сестры! — вскакивая на ноги, закричал он. — Смотрите туда, где засели нечестивцы!

Покрытая струпьями рука указывала на дворец.

— Они там! Я вижу их! Я чувствую их грязные души, — захрипел проповедник, вновь падая на колени. — Я чувствую, как жирные черви копошатся внутри них! Братья и сестры мои в Едином, слушайте меня… Господь взывает нас помочь им и спасти их души от лжи, алчности и коварства! Единый просит нас помочь ему! Поможем ли мы, братья и сестры?

В ответ раздался слитный вопль тысяч людских глоток, исторгавших лишь одно:

— Да!

— Так, идите и спасите их души! — счастливо улыбаясь прокричал Керн, махнув руками в сторону дворцовых ворот.

В этот момент в королевских покоях текла незамысловатая беседа, суть которой сводилась к тому, какой король, Мореот Второй, дальновидный и добрый правитель.