Стура посмотрел на старика как на умалишённого.

– Может, ты ещё и Манона помянешь? Нашу забрасывай, давай, работай.

«Нашей» у браконьеров называлась мелко плетёная сеть. Использование её было строго запрещено уставом губернатора Марки. Пойманным на отлове молодняка грозило навсегда распрощаться с морем: их ждали долгие годы благородного труда на белых каменоломнях Чисавео.

В море упали первые хлопья мокрого снега. В воду поползла мелкая сеть. Лоннэ Синяк, боязливо оглядывающийся по сторонам, тихо бормотал мантру. «Может, ты ещё и Манона помянешь?» Вот тебе и привет… Вот молодёжь пошла… Во времена молодости Лоннэ бывали ушлые ребята, бывало, ходили в море и с мелкой сетью. Бывали и такие, что похвалялись в кабаках, как обвели вокруг пальца береговую охрану и даже самих Неприметных – последнее-то уж, поди, было брехнёй… Но чтобы вот так запросто упомянуть имя Манона, Владыки Морей, да ещё с небрежением, да на воде, да накануне шторма… Ой, дурно… Нет, таковских во времена Лоннэ не было. Но теперь молодёжь всё борзее и борзее… Слишком уж много стало на рейде кораблей из окаянного Эрендера. Тамошние люди, известно, муторные – не чтят богов, не знают Веды, и глядят так, будто бы они хозяева всего на свете… Вот и совращают молодых дурными своими речами и манерами – дошли теперь до того, что имена богов произносим в насмешку…

Лоннэ вздохнул виновато. Почитаешь богов – так почитай, живи по Веде. Так ведь нет же. Слаб человек, когда речь о золоте. Стура платит ему, бывшему лоцману, куда щедрее, чем честные промысловики: ведь у Стуры особый интерес к этим опасным водам вблизи рифов Затерянных Островов, где меньше шансов нарваться на патрули. И он, Синяк – сегодня мелкую сеть забросил, завтра будет молиться, каяться… А послезавтра – по новой в море. Всё не чисто, всё половинчато… «Завяжу, – в который раз решил Синяк. – Точно завяжу. Не к добру сегодня вышли, ой не к добру…».

А море, казалось, потворствовало молодчикам: сеть отяжелела быстрей, чем обычно, да как потянула вниз!..

– Ребята! – завопил Синяк, – Тянем, тянем, да скорее, мать вашу! Крупняк!!

– Большая рыба! – подхватил кто-то. – Все сюда! Ну, взяли!

Сеть шла плохо. Глаза у рыбаков разгорались всё ярче, лихорадочнее. Наконец в воде показалась тёмная масса туши. Лоннэ и его товарищи налегли изо всех сил… И вот содержимое сети вывалилось на дно байдары. Кто-то из парней грязно выругался, Синяк, побледнев, сотворил рукою защитную мудру сакрима Мэам: то было неподвижное человеческое тело.

– Утопленник, тьфу! – сплюнул Стура, пнув ногой труп, опутанный чёрной морской травой. Лежащий на боку мертвец перевернулся навзничь.

Утопленником оказался совсем молоденький юноша, почти мальчик – лет шестнадцать-семнадцать, не больше. Солёная вода и рыбы ещё не успели повредить тело. Сердце у Лоннэ Синяка непривычно сжалось от жалости: паренёк был симпатичный. Мертвенная бледность, оттенённая чернотой волос, настолько ему шла, что казалась для него естественной. Утонувший был ламбитом: узор инициатических татуировок обвивал обнажённые руки и плечи. В несколько охватов вилась морская змея – знак бога Манона. Лоннэ печально усмехнулся: бог-покровитель, похоже, сыграл со своим юным адептом злую шутку… Старик опять поспешно сотворил мудру – отгоняя богохульную мысль. Вот только что же Манона кормщик помянул нечестиво. И на тебе… Совпаденье ли?

«Интересно, из какой общины мальчишка и каков род его занятий?» – Думал старик, приглядываясь к татуировке. В канве замысловатого узора вились сакримические иероглифы. Вот Алле – первый иероглиф, который молодой ламбит вплетает в свою первую татуировку в день выбора имени; вот Бэй, Гидес… Вот Дэйн – знак официального принятия в общину; а вот и печать Вэддана, которая ставится после посвящения в знание Веды. Древо Джао говорит о том, что юноша уже нашёл своего избранника или избранницу, или избранников, а Синкх указывает, что человек уже успел выстроить собственную пэлу или поступить на службу… И тут, читая узор дальше, Синяк удивился: он разобрал в хитросплетениях рисунка начертание знака Тиэррэ. Слишком молод паренёк для опыта, за который даётся иероглиф Великого Учителя. И уж тем более – для следующего: знак Ууны, Странника, красовался на коже, продолжая ленту иероглифов, обвивающих мускулистую руку. Не может быть! Носить такое «украшение» простым людям не допускается: знать, мальчишка-то был учеником ведуна? Айко, Ллэйд, Мэам… Синяк пригляделся и присвистнул: сакримический ряд, обвивая руку петлёй, продолжался! Сердце старого лоцмана ёкнуло. Мэам – вэдданский знак, лишь посвящённые ведуны его носят. Не ученики. Но когда успел паренёк… Нет, что-то явно не так. Следующий иероглиф – Наин – рисуют лишь ведуны, прошедшие особую магическую инициацию. И лишь им положены дальнейшие иероглифы ряда – Коин, Йат, Церро, Ферро… Лоннэ не был близок с ведунической наукой, но немало пожил на свете и знал: чем больше иероглифов – тем старше и возвышенней ведун. У бывшего лоцмана путались мысли, а глаза читали дальше: Чуут, Хоурэ, Эшш… А вот Меа, Кристалл, Великое Зеркало. Что за бесовщина! Да не может такого быть!! Но и Меа, последний иероглиф алфавита, не был последним знаком в рисунке: по обратной стороне руки, теперь уже спускаясь к запястью, сакримические иероглифы вились в зеркальном, обратном порядке. Эшш, Чуут, Ферро, Церро, Йат, Наин, Коэн, Мэам, Ллэйд, Айко… Синяк нагнулся и, пересилив себя, дотронулся до мертвеца. Приподнял бесчувственную руку, стряхивая с неё водоросли. О, великие боги! Ууна, Тиэррэ, Синкх, Джао, Вэддан…

– О, погоди-ка.

Заплывшие глазки Стуры засверкали: на трупе блеснуло что-то белое. Он оттолкнул старика и принялся распутывать водоросли, скрывающие шею и грудь утопленника. Бранясь сквозь зубы, он пинком развернул тело, рука юного духовидца откинулась, обнажилось запястье… Старый лоцман вскрикнул: татуировка обвивала запястье, замыкая круг. Это вытатуированное кольцо – Браслет Неназываемого. Знак Утраченного Иероглифа, символ Сокрытого Бога, первый и последний в сакримическом круге, замыкающий начало и конец. Синяка захолонуло ужасом.

А кормщик распустил ленты ассари9 на груди мальчишки. Он не обманулся: на шее юноши красовалось жемчужное ожерелье. Камни были великолепны: крупные, как на подбор, сияющие.

– Хорошая рыбка, – осклабился Стура.

– Стой! Не трогай! – Крикнул лоцман. Но было поздно: Стура ухватил нитку ожерелья.

В тот же момент его запястье сжала бледная рука утопленника. Глаза мертвеца распахнулись – сапфирно-синие, они горели страшным, нечеловеческим, бездонным взглядом.

Рыбаки прянули в разные стороны. Кто-то свалился за борт, кто-то бросился туда сам. Лоннэ Синяк упал на колени. Краем зрения он видел, как валится на дно лодки кормщик Стура, и почему-то знал – то не обморок.

В один миг перед Лоннэ пронеслась вся его жизнь: вот он снова был мальчишкой, сидящим, скрестив ноги, на песке, среди детей, собравшихся вокруг общинного ведуна, который толковал им Веду… Прошли в мыслях все бесчисленные выходы в море, и короткая служба в порту, и даже один поход на барке двинэйских контрабандистов… Вспомнились все нечестивые ходки в море. Все молитвы, все клятвы… Все мечты о праведности, которые рушились в прах, как только вырисовывалось выгодное дельце, все минуты неловкого молчания, когда лихие подельщики позволяли себе оскорблять духов и богов…

Старый лоцман поднял глаза и встретил бездонно-синий взгляд.

Мёрэйн медленно сходил Сверху Вниз, и спутанная мешанина мыслеобразов, звенящая в сверкании Ти, потихоньку отступала, распадалась на голоса эгрегоров, голоса различных эпох и различных миров, на голоса отдельных людей. Наконец он облёкся тихим сумраком Сэйда, и реальность вокруг стала плотной, появились очертания вещей, а голоса разделились на дальние и ближние. Дальние стали неразличимы для слуха, ближние – голоса унов, морских духов, голоса ветра и голоса браконьеров с потерпевшей неподалёку крушение байдары – звучали отчётливо.