Мальчишку, который плакал и уверял, что его обманули, что ни сном ни духом не подозревал, на что идёт, а когда узнал, было поздно: угрозами заставили быть в деле – этого мальчишку Мёрэйн не помнил. У него было много таких. Очень много. И все они на одно лицо: такое страдальческое, испуганное лицо, отказывающееся верить: «не может быть, чтобы вот так всё закончилось! Чтобы меня действительно наказали! Чтобы вот это случилось со мной!!» И каждый раз один и тот же вопль в глазах этого лица.
«Милосердия!»
Только вот заслуживаете ли вы этого милосердия, граждане? Вы, которые рубите деревья и ловите мальков? Вы, которые жжёте, режете, рвёте – лишь бы набить карман? Вы, которые лжёте, предаёте, клевещите? Вы, которые плюёте на чужую боль, проходите мимо? Вы, которые уродуете, ломаете, насилуете, убиваете? Вы все – считающие, что жизнь животного или дерева ничего не стоит по сравнению с жизнью человека? А жизнь другого человека ничего не стоит по сравнению с вашей собственной? И вообще ничто в мире не стоит дороже вашего личного комфорта, безопасности, сытости и довольства?! Заслуживаете ли вы милосердия – что бы вы ответили тому, кто видит всё?!
Такая речь не раз готова была сорваться с губ Мёрэйна, когда его умоляли о милосердии. Но он молчал. Признать за собой право судить – опасный выбор.
Мастер Гоода, главный свидетель, не произносил громких речей. Рыдающей матери в ответ на её вопль: «Умоляю, скажи, что моего сына совратили обманом! Сжалься! Что тебе дороже – жизнь ребёнка или жизнь дерева?!» он ответил просто: «Хорошее дерево, разумеется, дороже плохого ребёнка. Не я виноват в том, что твой сын оказался дерьмом».
Мать с горя упала, да так и не встала – полгода пролежала, прикованная к постели, а после умерла. Малолетка-браконьер отправился в шахты. Да только не в самоцветные, о которых мечтал, – в белокаменные каменоломни Чисавео, которые должны были стать его домом на весь остаток жизни. А его брат понял, что не сможет жить спокойно под небом, под которым благоденствует мастер Гоода. И решил парень…
Он продал небогатое хозяйство, срыл до земли пэлу и перебрался жить в Сильвеарену, нанявшись на самую тяжёлую работу в порт.
Как всякий человек, одержимый манией, он жил идеей убийства, бредил ею, лелеял её. План был прост: найти в городе кого-нибудь из Неприметных и, рассказав свою историю, попроситься в ученики. Это было бы обычным делом: многие родственники преступников шли в Стражу – «отслуживать» проступок близкого человека. Привилегий осуждённому это не давало никаких, но помогало смыть с дэгжаны пятно позора. Всё упиралось в оружие. Обычное холодное или тем паче огнестрельное на форт не пронесёшь… А голыми руками бойца Неприметных не уложишь никогда, даже если он очень стар… Особенно если он очень стар… Надо сказать, бойца Неприметных и с помощью оружия – холодного или там огнестрельного – обычный человек уложить не в состоянии, но парень об этом не думал… Он облазил все лавчонки торговцев, сбывающих такие вещицы… Не нашёл ничего путного. Ничего такого, что можно протащить на церемонию, на которой нужно присутствовать голышом. И вот тут, словно по волшебству, случай свёл его с одним человеком.
Незнакомец подошёл на улице, в толпе, пробормотал на ухо: «у меня есть то, что тебе нужно», назначил встречу в какой-то подворотне… Парень не удивился бы, если бы там в подворотне его и прикончили бы – но всё равно пошёл: это был тот случай, когда жажда мести становится стимулом жить. Однако в подворотне по голове он не получил, а получил странную полупрозрачную трубку из непонятного материала. «Что это за оружие?» – насупился парень. «Хорошее оружие, – ответил ему торговец. – Получше любого другого. Погляди: прижимаешь эту палку к коже по всей длине – она и невидима. Очень полезно, правда? Этим ты одолеешь любого врага, уж поверь». «Но как её применять?» «А просто. Наводишь точно на человека и в голове представляешь, что палка стреляет». «Как это – представляю в голове? А жать на что?» «А жать-то, браток, ни на что не надо… Представить просто. Вообразить. Вот так». Он берёт полупрозрачную палку – та часть, где материал касается пальцев, не видна, сквозь остальную просвечивает снег и тени забытого богами внутреннего дворика – бросает на снег рукавицу и направляет на неё штуковину… Рукавица исчезает. «Откуда такое диво?!» – изумляется парень. «А много знать – оно вредно, браток»…
Он заплатил за «палку» целое состояние для такого как он, грузчика из порта, – но ничтожно мало за «диво», не виданное в человеческих землях… Об оружии, которое он выменял и с тех пор прятал под ассари, у сердца, он не знал ничего кроме одного – оно даст ему шанс отплатить врагу.
Теперь дел обстояло за немногим – выяснить, кем был человек, так удачно встреченный одержимым местью пареньком.
Сразу же после допроса Мёрэйн в сопровождении мастера Гооды, мастера Оррэ Таита и коменданта отправился на, как он это называл, вычитку мозгов. Витая лестница в теле башни вела вглубь форта – в самые потаённые помещения базы Неприметной Стражи.
Мёрэйн всегда недоумевал, зачем хранить меаграф в подземелье, но находил в этом толику символизма: узкий каменный каземат, в котором ему приходилось отдавать своё сознание этому безжалостному изобретению, невольно вызывал ассоциации с подвалами Святейшей Инквизиции – такой неприятной церковной организации тех времён, когда последователям Ордена было не так просто жить в обществе людей, как ныне.
Меаграф представлял собою вполне безобидную с виду конструкцию из сенсорных панелей, металлических плат с множеством деталей и различных цилиндров, но один вид этого всего уже вызывал у Мерэйна боль. Возле агрегата, занимавшего площадь примерно с три кельи Мёрэйна, возились несколько Неприметных: один вводил меатрекер в состояние синхронизации с меаграфом, другой работал с настройками, водя пальцами по панели, третий следил за символами на огромном проекционном экране. Люди с опаской прикасались к устройству: эта забава стоит примерно столько же, сколько составляет десятилетний бюджет всей Марки. Новшество, завезённое в Ламби из Эрендера, таких на всём континенте только две штуки – здесь, на центральной базе и на базе Эмокабэ.
Наконец, когда всё было готово, Мёрэйн взял из рук коменданта Ёнсэ меатрекер и крепко сжал его в ладони. Импульсы электронного интеллекта заскользили в мозгу – прибор входил в синхронизацию с сознанием. Мёрэйн закусил губу: в такие минуты он как никогда понимал, что чувствует человек, когда к нему в голову без приглашения вторгается меари. Только меари обычно стараются действовать бережно, а вот машине деликатность неведома. Мёрэйна выворачивало наизнанку. Подобное испытывал бы тот, кому в рот с силой забиралось бы нечто большое, скользкое, извивающееся – и действовало бы при этом крайне грубо, разрывая плоть.
Неприметные во главе с комендантом склонились над сенсорными панелями – Мёрэйн ощущал себя так, словно в нём кто-то роется, что-то отчаянно ища, и в спешке разбрасывает его внутренности в разные стороны. Мастер Гоода не отрывал взгляд от проекционного экрана. Мастер Оррэ Таита нервно сжал пальцы лап на узле т’аанды. Его солнечно-золотистая хасма словно выцвела – так под ней побледнела его кожа.
– Есть! – Это одновременно выкрикнули Мастер Стражи и комендант. Мёрэйн выпустил из рук сенсор и прислонился спиной к холодной, влажной стене подземелья. Неприметные во главе с мастером Гоодой взирали на экран. Там застыло изображение белобрысого, долговязого человека с татуировкой иероглифа Дэйн на щеке. Он протягивал свёрток зрителю. На самом деле, конечно, не зрителю – а обладателю памяти, из которой был извлечён этот момент. Юноше-ламбиту.
– Вот он. Неприкасаемый22, – усмехнулся один из Неприметных. – Ого! Оскорбил герцога или даже самого Императора. Нечасто такой знак встретишь! Легко найдём.
