Каким правильным мир был в эту секунду, каким законченным, каким верным. Как ловко, с неповторимым щелчком все встало на свои места. И как эти каникулы прочно занимают место в моем сердце, все неповторимое, звонкое, соленое время на море, когда ты теряешь счет дням, поцелуем, любви и сделанным наброскам, внимательный взгляд Альбы, когда она думает, что я не вижу, и я потом много говорю с ней, спрашиваю, о чем именно она думала, мне так важно было.. Мне было так важно.

Как я по ней скучаю.

Альба, от которой мне остался Дом, по-настоящему Дом, с заглавной буквы.

И оглушительная пустота в душе. Никто и ничто мне тебя не заменит.

Милая, дорогая, родная.

Что бы мы сказали друг другу?

Почему ты меня не дождалась?

И там, где я ищу ее голос, я слышу только свой собственный, сплошные вопросы.

Там, где я ищу ее голос, ее ответы, я слышу только море.

Мы были влюблены в море, любили неповторимой любовью, в Доме на краю света жили Альба, Бруно, море и любовь.

Теперь остались только я, море и любовь к нему. Любовь возвращается, возвращается домой, потихонечку, по крупицам.

Мораг на дух не переносит людей, которых считает ниже себя, в своей голове матушка забралась так высоко, что если когда-нибудь придется спускаться – а придется, всем приходится, то падать будет очень больно.

Завтра двадцать первое июня и все это означает наступление моего шестнадцатого дня рождения, мы родились в один день с Брендоном Флауэрсом и это до сих пор заставляет меня удовлетворенно урчать.

Мораг готовит что-то настолько глобальное, что становится страшно, сплошные ленты, шары, бесконечное движение, событие случится только завтра, а все вокруг кружатся уже сегодня. Так много людей и так много голосов, так много слов, так много взглядов, которые смотрят будто сквозь меня. Я не слишком люблю сиреневый цвет и это волнует кого-либо в последнюю очередь, сиреневым будет даже торт. Мораг считает, он чертовски сильно мне идет.

Отец, разумеется, задерживается на работе или где бы он ни был, но так или иначе, со мной его нет и в общем безумии он участия не принимает.

И едва ли примет завтра, никто из нас, ни он, ни я не любим торжественных приемов. Мораг приглашает только богатых и знаменитых, сильных мира сего, я уже чувствую себя главным блюдом, украшением стола, матушка напряженно думает, кому лучше меня впихнуть, чтобы было потоварнее, чтобы разошлось тиражом пошире.

Мысль хочется стряхнуть, а после принять ванную. С кислотой.

Двадцатого июня вечером я возвращаюсь поздно, Мораг стоит в дверях немой укоризной, я вздыхаю,

– Я поздно. Но не настолько поздно, чтобы так на меня смотреть. Прости.

Я избегаю встречаться с ней глазами поскольку у меня есть все основания опасаться, что подобные буря и натиск приведут только к тому, что мы будем ругаться до второго часа ночи и перебудим весь дом, а заодно всех соседей. У меня нет настроения. У меня нет желания.

– Можно мы не будем ругаться хотя бы в честь того, что у меня завтра день рождения? Пожалуйста, пожалуйста и с вишенкой на верхушке?

Когда я поднимаю на нее глаза, мать хмурится, я почти считываю беспокойство. Когда прохожу в дом, боковым зрением отмечаю, что к завтрашнему событию все уже готово и это, конечно, совершенно не то, что я планировала и это, конечно, последнее, что волнует матушку. Я ежусь, во всяком случае, Лана и Тейт тоже будут здесь и это повод как минимум не впадать в истерику от всего скопления совершенно мне неинтересного народа, который к тому же рассматривает меня исключительно в рамках свободных рыночных отношений. Мы не перестаем благодарить мир за капитализм.

Пока я пытаюсь ускользнуть от матери, Мораг ловит меня за руку, несильно, но достаточно, чтобы притормозить, разворачивает к себе, – Снова этот монструозный мальчишка, правда?

«Этот монструозный мальчишка» имел имя, имел возраст, имел потрясающие черные кудри, в них можно было зарываться пальцами и поразительно терять себя в этом процессе, этот мальчишка прятал лицо у меня в ладонях, этот мальчишка.. С этим мальчишкой мы часто говорили друг другу «Ты ощущаешься домом.» Которого у Илая никогда не было, который был у меня, но ощущался скорее отелем или тюремной камерой. Мораг поджимает губы, когда я осторожно киваю и добавляю, – Я вернулась не настолько поздно, еще до уставленного тобой комендантского часа, я не понимаю, в чем проблема.

Мораг издает смешок, неожиданный совершенно, невеселый, – Хочешь знать, в чем проблема? Поставь себя на мое место. Где ты пропадала? Что ты с ним делала? И самое интересно, Карли, детка, куда это нас приводит?

Я ненавидела дурацкое сокращение. Мама не знала другого проявления нежности. Все это ставило нас в крайне неловкое положение. Я вопросительно приподнимаю брови, вроде «И куда же?»

– Ну же, Скарлетт, какие у этого мальчишки перспективы? Сдохнуть, не достигнув двадцатилетнего возраста от передоза или от пули? На это ты рассчитываешь, такие у тебя планы на будущее? И я бы так не напирала, Скарлетт, я бы так не напирала, но с момента его появления я тебя почти не вижу, и, послушай, меня это беспокоит, меня это действительно беспокоит.

Я вспыхиваю как спичка.

Щелчок.

Искра.

Пламя.

– Ах. Теперь ты беспокоишься? Вот теперь она беспокоится? Потрясающе, мама, просто феноменально. То есть, по-твоему шестнадцать лет ребенка можно просто игнорировать и воспринимать его как мебель, а потом он начнет встречаться с нежелательным для тебя элементом и вот тогда он станет видимым? Вот тогда можно будет начать задушевные разговоры и заявлять о своем беспокойстве? У меня для тебя новости, матушка, ты не имеешь права на беспокойство, ты не имеешь права об этом говорить. Где ты была все это время? По какому дурацкому праву ты сейчас играешь в обеспокоенную родительницу??

– Другими словами, дело исключительно в том, что по-твоему мнению я уделяла тебе недостаточно внимания?

Мораг – лицо праведного негодования, образ практически иконописный, напомните мне начать новую картину. Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

– Ты вообще его не уделяла, будем откровенны. Забивала все мое время дурацкими курсами и кружками, отправила в школу с пансионом, лишь бы не видеть лишний раз, делегировала обязанности матери кому угодно, лишь бы не выполнять их самой. Ты всегда меня сторонилась, тебе всегда было за меня стыдно, ты считала меня фриком, ненормальной, больной, а теперь, когда у меня есть что-то важное, что-то свое, что-то, что ты не можешь контролировать – ты все равно делаешь все о себе, Мораг, все всегда о тебе! Ты беспокоишься, ты не уделяла мне достаточно внимания. Ты ничего о нем не знаешь, ты вообще ничего не знаешь об Илае, о том, что есть между нами, но ты все равно продолжаешь. Я – не твоя маленькая девочка, очнись, для этого слишком поздно.

Когда-то я могла перегрызть любому горло просто за то, чтобы Мораг, ослепительная, невероятная Мораг, любила меня чуть больше. Это время прошло.

И та удивительная вещь, та связь, что существует между мной и Илаем, мне дурно, мне противно от того, что она и это пытается вывернуть, как выворачивала все вокруг меня, как неизменно тыкала меня носом в собственное уродство и собственное несовершенство. Не трогай, убери свои руки.

– Хорошо, – она произносит это холодно, на меня она снова не смотрит, она не любила на меня смотреть, дверь, едва приоткрывшись, захлопывается с грохотом. Я все для нее была слишком бледная, слишком высокая, слишком нескладная, ее маленький кузнечик и сотня других обидных вещей, которыми она меня называла.

Мягкий шепот Илая выдыхает в ухо: «Ты такая красивая, я поверить не могу, что ты позволила мне к себе прикоснуться.»

И я хохочу, заливаюсь просто смехом, что же, самый красивый объект в комнате уже на тебе. Что ты будешь с этим делать?

Ледяной голос Мораг прорезает тишину, возвращает меня к реальности. Она как всегда отказывает мне в честности в разгаре ссоры, ее голос звучит четко, она чеканит каждое слово, – Я все еще рассчитываю увидеть тебя завтра дома, готовой к вечеринке, прояви уважение, это в твою честь и я действительно, хотя ты можешь мне не поверить, старалась.