Прицелься и отпусти.

Все так просто.

Шептунья, шептунья, проводница, Персефона.

Приходите.

И пусть никто не уйдет обиженным.

Я слышу абсолютно все, я – их уши. Я вижу абсолютно все, я – их глаза. На моем языке сотня воспоминаний и сотня историй. Потому что – я их голос.

В том, что происходит нет магии, я не волшебница.

В том, что происходит есть абсолютная честность. Я честна.

Есть то, о чем мертвое поет живому. Я живая.

Есть еще одна крохотная частичка доверия, которую я вкладываю в них, которая возвращается ко мне.

Есть принятие. Меня мной же, меня ими, и их мной. Это обмен, бесконечный круг.

И я слушаю.

Передо мной женщина, и она говорит о своей боли, она говорит о тоске по своей девочке, ее девочка, ее нигде не найти, нигде не найти и она обошла огромное равнодушное море сотню раз.

– Понимаете, – ее далекий голос касается ушной раковины, – Понимаете, когда все случилось, я держала ее в руках, я держала ее в руках, она спала, почему же она исчезла? Почему я здесь, а моей девочки нет. Как же это возможно?

Ее лицо измучено и глаза почти безумны, она хватается за мои руки, наши взгляды встречаются, она застывает завороженная, все ее образы, вся ее жизнь, – Она ушла в мире.

– И что это значит?

– Только то, что она пошла дальше. И очень давно ждет свою маму на другой стороне.

Она смотрит на меня с недоверием, с подозрением, она боится мне поверить, – На другой стороне – это пойти дальше? Исчезнуть?

Я качаю головой, – Пойти дальше – это не исчезнуть, вы всегда будете. Вы будете стремиться дальше. Вас здесь ничто не держит. Вы ведь верите в бессмертие души?

Она верит, держится за мои руки и я чувствую как от холода немеют пальцы, мне выкричаться, выплакаться, я горю, в этом ледяном море в этом ледяном окружении, я горю и горю все равно, – А это больно? Уходить.

– Я не знаю, я всегда была здесь. Но не думаю, что больнее, чем умирать. Я помогу вам.

И я беру ее за руки, сжимаю в своих, границы мира, даже мне недоступного, тонкие и подвижные, мы приближаемся к ним вместе, но дальше, на чистой вере, на чистом вдохновении, взволнованная и трепещущая, почти живая, идет она одна.

Сотни историй. Сотни. И сотни прикосновений, я позволяю потоку нести себя или я управляю потоком или гребу по течению.

Раньше это внушало мне ужас – в детстве было всего лишь естественным. Сейчас мне радостно. Мне потрясающе. Они плачут и кричат от боли, они силятся прикоснуться, они смеются от облегчения, они спрашивают: вы можете найти мою маму, сестру, моего друга?

Для меня открыт весь мир, я закрываю глаза, я могу.

Для вас что угодно. И когда шарики, светящиеся комочки, души нерожденных, невинных, льнут к моим рукам, я улыбаюсь, дую на каждый, они расправляются и пульсируют в тепле, жмутся ко мне, успокой, погладь, люби нас, люби нас.

И я люблю каждого в эту долгую секунду.

И в эту долгую секунду я люблю себя, я люблю себя потому что чувствую себя полной, чувствую себя законченной, я чувствую себя живой.

Мысль о том, что дар нужно использовать, иначе он разрушит тебя изнутри, иначе он будет портиться и проситься наружу в форме темной беспощадной гнили, нашла меня мучительно поздно.

Вывернула меня наизнанку.

Дар – его нужно использовать, более того, с ним нужно жить, его нужно чувствовать кожей, как он бежит у тебя по венам, тогда он перестает быть врагом и становится продолжением.

Я чувствую себя живой и целой. Совсем живой.

Приходят души, приносят свои беды, шепчут мне в уши, касаются волос, уходя целуют в лоб и просят быть осторожной, женщина в платье, кажется, викторианской эпохи, смотрит на меня издалека и с улыбкой, – Помню тебя еще малышкой, Скарлетт, милая.

Я утыкаюсь носом ей в ладонь, когда она касается моего лица, – Рада, что ты вернулась.

В детстве мне часто хотелось, чтобы она была моей мамой, она любила меня, рядом с ней, мертвой и холодной, все равно было тепло, все равно было хорошо, – Я тоже. Ты так и не хочешь уходить?

Она смеется и качает головой, еле заметно ерошит мне волосы, – Куда я уйду, детка, этот город – мой единственный ребенок, как я без него?

Однажды я спрашиваю ее, как вышло, что она здесь уже столько времени, а ничуть не рассеялась, не озлобилась. Марта отвечает мне то, что я и так была готова услышать. «Это всего лишь вопрос веры. Тот, кто ее утратил превращается в пустоты, становится рассеянным. Я цельная, потому что у меня есть мой город и моя вера.»

Мы смеемся, я знаю об этом городе все, потому что в детстве засыпаю, положив голову на колени к той, кто стоит у его истоков. Она продолжает, – Я знаю, зачем ты здесь. Но не понимаю твоего беспокойства.

– Почему ее нет?

Она улыбается со значением, прикасается рукой к моей груди, сердце – испуганная птичка, я замираю, не от страха, тело сжимается от холода всего на секунду, я качаю головой, – Марта, я не хочу разговоров о том, что нужно заглядывать в свое сердце.

– Но зачем же оно тебе дано, если ты в него совсем не смотришь?

Привычка Марты исчезать, не ответив на вопрос, – это роскошь, доступная мертвым.

А все часы, проведенные пялясь в собственное сердце, я заканчиваю бездарно стараясь стянуть края черной дыры, не дав ей сожрать меня, затянуть внутрь – видимо, роскошь, доступная живым.

Я не замечаю даже, в какой момент пляж пустеет, линия берега, сам горизонт очищаются, и я падаю на песок обессиленная, все то, о чем мертвое пело живому превращается в бесконечную, чистую песню моря.

В море нет любви.

В море нет привязанностей.

И боли в море тоже нет.

В море нет моих вопросов.

И уж точно в море нет моих ответов.

В море есть только море.

Бесконечное, огромное.

К ночи холодает и ветер касается волос, я прикрываю глаза, лежать холодно, я слушаю море, вытягиваюсь во всю длину, и мне почему-то хорошо, мне по-глупому, сумасшедше совершенно хорошо.

Мне безумно одиноко, это всегда обратная сторона процесса.

На секунду мне кажется, что сил у меня совсем нет, что я не встану, что вся боль, все мое тупое отчаяние вышли из меня и больше в этой оболочке ничего не осталось, что я совершенно пустая.

Я слушаю море, соленые брызги касаются лица и в Доме на краю света нет ни одного светлого окна, я не включала свет, когда уходила.

Кроме меня никто не зажжет свет.

Мне на секунду хочется, чтобы здесь был Арт или Илай, или Эллисон, да кто угодно, помог мне подняться, обнял, отвел в дом, Лана, может быть, она меня бы еще и больно пнула в ребра. Заслуженно.

Я заливаюсь смехом, хохочу до тех пор, пока не начинаю плакать, это очищает и это успокаивает, море дарит мне успокоение, дар щедрый, море, на самом деле, никому и ничего не дарит, но иногда оказывается не против, когда мы, его непутевые дети, что-то берем.

Я выбираю покой.

И я, просоленная, замерзшая, заплаканная, чувствую себя все равно живой. Я чувствую себя настоящей, по телу разливается гармония, это как музыка.

Это бесконечная песня моря, началась не мной и далеко не мной закончится.

Я поправляю волосы. Я поднимаюсь. Сама. Я смотрю на море долго, долго, чертовски долго, и мы снова мучительно хотим друг друга коснуться.

Когда-нибудь я уйду прямо в море, и не буду оглядываться.

Я слушаю его песню.

Я все сделаю сама.

А после встряхиваюсь и иду в дом. Тоже сама.

Я сама всегда создатель своей катастрофы, сама катастрофа и сама же убежище от нее. И весь восстановительный процесс после нее. И жизнь.

Когда за мной закрывается дверь, в Доме снова вспыхивает свет.

Я зажигаю его. Дом отзывается мне мирным гулом, у него тоже есть своя песня.

Дом приветствует меня,

С возвращением, маленькая. С возвращением домой.

С ее появлением в монастыре стало бешено. Монахини, которые ухаживали за аббатством, ее жалели, но жалели не слишком долго. Что-то в ней работает неправильно. За что господь мог так наказать или так наградить? Этим противоестественным даром.