И тебя, *имя вставить*.

Сегодня – Скарлетт Фиона.

Разговор с Ланой оставляет за собой неприятный осадок, коктейль из чувства вины, злости, тотального недовольства собой, окружающими и всем, что я считала дорогим и близким.

С ней невозможно поругаться, Лана до сих пор нежно дружит со всеми своими бывшими, просто потому что с ней действительно невозможно поругаться – при всем желании. То, что происходит между нами, ссорой в полной мере назвать нельзя. Лана тактично и почти нежно выписывает мне кусок своей жизненной мудрости, он для меня оказывается слишком большим, чтобы я могла его вот так, запросто, проглотить и переварить.

В итоге мы расходимся, взаимно недовольные друг другом.

Лана – дальше, по своим делам. Я – тоже дальше, разбираться с Домом на краю света. Возможно готовить. Черт знает, чем еще можно заниматься в это время людям, которые совершенно не знают, куда им спешить. Вся спешка, вся суета, все приятное напряжение, которое держало меня в тонусе – все это остается в Лондоне. А здесь так невероятно тихо. И я также невероятно потеряна, что это становится почти грустным. Напряжение сползает с меня, давно стало моей второй кожей и я кажусь себе похожей на медузу, растекаюсь, теряю форму.

Я досадую на Лану. И больше досадую на себя, потому что.. Разговариваю с ней таким образом, мне это отвратительно, и я ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, ты не остаешься прежним после того, как потеряешь хоть кого-то из близких. Момент начинаешь ценить больше, кажется? Все чаще ругаешь себя за то, что был резок с теми, кто у тебя остался. Вдруг завтра их уже не будет?

Я входила в смерть, чужую, совершенно постороннюю смерть бесчисленное количество раз, она ко мне почти привыкла. Но близкая, ощутимая, смерть, которая коснулась бы меня, по-настоящему коснулась меня, случилась всего однажды.

И это переворачивает меня. Это выкручивает мне кости до неповторимого хруста. В смерти Альбы, все еще говорят мне, повторяют эти слова в голове снова и снова, не было ничего противоестественного. Но я все еще не могу пережить ее потерю, я все еще жду ее звонка, что она появится. И случайное, даже случайное прикосновение улетучивающихся остатков ее запаха разбирает меня изнутри по кирпичику. Я жду, что встречу ее на улице, всматриваюсь в каждую пожилую леди. Иногда мне кажется, что я чувствую ее запах. И я замираю, застываю – морская фигура, замри! – и не могу надышаться. Я, если честно, до сих пор не верю.

Это случается именно так, потеря накрывает тебя черным коконом и ты перед ней совершенно беспомощен. Ты не готов. К ней нельзя быть готовым.

Вас будет заставлять плакать голос на пленке, фотографии, прикосновения к старым вещам, воспоминания о каких-то трогательных привычках и абсолютная безнадежность. Радикальная. Тошнотворная. Вы больше не услышите голоса. Вы больше не прикоснетесь, не уткнетесь носом в теплую кожу. Кожа не будет теплой, я не видела Альбу мертвой и не хочу ее даже представлять такой, мне от этой мысли дурно.

Мертвой, холодной, застывшей. Далекой.

Но Альбы в моей жизни больше не будет, сколько ее ни проси. Вот это невыносимо. Ты живешь с этим ощущением, нужно было видеться чаще. Обнимать дольше. Нужно было говорить о том, как любишь, чаще. Но в итоге изо дня в день переходишь с ощущением, что ничего уже нельзя исправить.

Зачем я был так груб в тот день? Или почему не сказал, что буду скучать, когда я уезжаю?

Я не успела к Альбе.

Ее драгоценного присутствия нет нигде и не намечается, но я случайно улавливаю ее запах, здесь повсюду ее вещи, и понимаю, что меня ждет еще одна бессонная ночь.

Я по тебе так скучаю. Приди ко мне, приди ко мне хотя бы во сне. Почему ты не приходишь?

Оттого ссоры переносятся тяжелее, ранят больше, я учусь постепенно. До Альбы казалось, что все мы бессмертны, смерть была повсюду, но смерть, подумаешь, это то, что бывает с другими. Мы будем всегда. Я реагирую на расставания болезненно, немного завидую таланту Ланы не ссориться по-настоящему ни с кем. Мы с ней не поссорились, это не ссора вовсе, мелкое разногласие, но я прекрасно понимаю, что именно она хотела сказать.

Не говоря уже о том, что как только ее голос исчезает из телефона, мне становится нестерпимо одиноко. Дом на краю света все еще самое лучшее, самое светлое и самое приятное место в мире, вот только без Альбы такое одинокое.

Или это я приношу одиночество в каждую комнату и в каждую жизнь, к которой прикасаюсь. Говорю о нем в каждой своей картине.

Поцелованная в лоб тысячами смертей, могу ли я хотя бы притвориться нормальной? Что во мне вообще осталось нормального?

Лана же.. Лану это будто не волновало, Лане было неважно, какие демоны меня вели, и кто приходил ко мне ночами. Лана – утренняя звезда, я вспоминаю, как в ее присутствии они всегда тревожили меня меньше, я замечаю это только что, безумно запаздываю. Илай, с его удивительными способностями к эмпатии, умело ставил в моей в голове заслон, мне не было страшно, я действительно могла с этим справиться, я успокаивалась от одного его прикосновения, вот он ведет рукой по спине и все исчезает, все становится легким, понятным и простым. Сейчас я испытываю почему-то стыд. Мне нечего стыдиться, ни в любви, ни в доверии к нему, ни в наших отношениях. Но мне все еще невыносимо стыдно. Я вспоминаю как он сердится, как швыряет в меня обвинения в пассивности, потом сразу же в истеричности, без перехода. И мне стыдно, стыдно, стыдно, что я не могла справиться с этим сама. Послушай, я могу все на свете, я могу все на свете и не смей меня в этом упрекать. В конце концов не я каждый раз бежала так, будто за мной гонятся демоны. Вот тебе, вот тебе мои демоны, столько лет, и ты все еще ничего о них не знаешь.

Я проваливаюсь в мысли о нем точно также, как проваливаюсь в него каждый раз как вообще его вижу. Они пытаются сожрать меня, внутри так черно. Внутри топко и грязно. Особенно грязно от того, что я прекрасно знаю – я бы позволила ему сделать с собой все эти вещи снова. Я знаю, что колени станут непослушными, а тело начнет просить в ту же секунду, что он войдет в комнату.

Знакомый голосок в голове просыпается, язвителен и мерзок, у него ко мне вполне конкретные вопросы. Что еще ты пожелаешь осквернить, что еще будешь готова потерять, лишь бы снова его почувствовать? Как далеко ты готова зайти, испортить все то немногое, святое и чистое, что тебе осталось?Кого еще ты сможешь предать? Как извернуться?

Этот голод не дает мне покоя. Когда я думаю об Илае, мне всегда голодно. Мне всегда хочется. Это было почти смешным, если честно это было страшным. То, с какой силой я его хотела. Любила ли я его с той же силой?

(И как ты смеешь, как ты смеешь быть ко мне равнодушным? КАК ТЫ СМЕЕШЬ? И как ты можешь закончить со мной, когда я еще не закончила? Я понятия не имею, что он испытывает. Выглядит совершенно пустым. Не по отношению ко мне даже, вообще. Раньше воспоминания об этом пугали или вызывали раздражение, сейчас вызывают усталость, я прыгаю между состояниями. Но танцевать перед ним, выпрашивая еще толику внимания, мне отчего-то решительно не хочется. Еще капельку. Дотронься же до меня, дотронься.)

Из мыслей о нем я выдираю себя заново, все боюсь, что если смотреть на меня под ярким светом на мне не будет живого места, повсюду отметины – шрамы старой любви.

Возвращаться к Лане мысленно приятно. Свет Ланы был непринужденным, совершенно естественным, просто любая комната, в которую она входила, становилась чуть проще, понятнее и светлее. Праздничнее. Лана – Рождество посреди июля. То, как она могла осветить любую комнату, пожалуй, могло сравниться только с тем, как Тейт одним своим появлением сводит любую драму в помещении к нулю. Может быть, это знаменитая близнецовая связь. Может быть, исключительный талант. Может быть, это всего лишь магия, которую творит над нами дружба.

Так или иначе, господи, я совершенно не хочу с ней ругаться. Голос Ланы исчезает из помещения, оставив за собой пустоту.