Но вспоминаю о странных птичках, о больных птичках, которых так любит Андреас.

И нет, это для меня. Это только для меня.

Я не хочу быть птичкой, не хочу быть больной и беспомощной, поцелуев в лоб не хочу.

Я любила саму мысль о желании.

Я была подобными мыслями переполнена.

***

Илай очень часто обвинял меня в том, что я не хочу быть счастливой. Что мне просто не бывает достаточно. Что счастье для меня призрачный концепт и мне обязательно надо о чем-то страдать.

Что было довольно комичным, каждая минута в гармонии с ним, минута тишины, минута мира в этой бесконечной межличностной войне, которая не оставила после себя выживших, была для меня драгоценна. Я ловила каждую.

И каждый раз появлялся Илай или появлялась Эллисон, появлялся кто-то еще и говорил мне – твой мир нереален. Ты хоть знаешь, сколько усилий тратится на то, чтобы ты была счастлива? Ты хоть представляешь, как нам паршиво? Этот разговор шел по кругу, пока я не поверила, что мое счастье – это бесконечная фикция. И что я могу быть счастливой только ценой чьего-либо комфорта. О, милые, милые мои, я вовсе не просила этих чудовищных жертв. И мое счастье – это не на чужих костях. Это не так. Это глупость.

Все это, видимо, от того, что я была слишком довольна.

Так ли мне нужно было постоянное страдание, чтобы держать себя в тонусе? Мне ли оно нужно было?

Девочка, которая хотела счастья. Которая отчаянно боролась за него, боролась за него постоянно, была готова выгрызать его зубами и выдирать ногтями. Я бы поделилась, но никто больше не захотел, вот всем по кусочку, а стол-то пустой. Счастье – это гармония, это устойчивость. И счастье не может быть постоянным. Безусловно. Девочка, которая была готова бороться за свое, которая была здесь, девочка, которая жила, девочка, которая дышала.

Девочка, в которой спало и пробудилось, наконец, огромное море.

Девочка, которая шептала сотням душ и привела их к покою, но до кого-то достучаться так и не смогла. Была ли в том вина девочки?

Девочка, которая любила любить, которая любила саму идею о любви. Девочка, которая боролась.

В голове у меня лицо Альбы. И мы невероятно похожи. Черт, мы действительно похожи.

И я шепчу ей: спасибо, что сделала меня борцом.

Альба остается безответной, но сейчас, сейчас мы говорим даже о ней.

Девочка, которая создавала удивительные вещи, и девочка, которая ищет правду.

Девочка, которая вырастает в молодую женщину, покажи мне свои зубы.

Я рычу, это все те вещи, которые зовут меня и шепчут. Вещи, которые мне бесценны, которые никто у меня не заберет.

Девочка, которую предавали сотню раз и которую я больше ни за что не предам.

Эта девочка, девушка, женщина – как угодно. Это я.

И я остаюсь верной себе. В первую очередь.

Я так долго танцую вокруг комнаты Альбы, не решаясь открыть дверь, что когда это, наконец, случается, то это как сдирать пластырь с раны, лучше одним резким движением.

Примерно так это и происходит.

Я распахиваю дверь, заранее зная, что меня там ждет – много, много, бесчисленное количество ее вещей и точно знаю, что меня там не ждет совершенно – ровным счетом никакого ее присутствия. Сюрприза не будет и волшебства не произойдет, но я все же попытаюсь. Когда я открываю дверь, я знаю, что Альба не будет ждать меня, но все равно поворачиваю голову, рассматриваю комнату под разными углами, отчаянно надеясь уловить ее, хотя бы боковым зрением, хотя бы ее беспокойную тень. Альбы, конечно, нет.

Но даже комната, даже комната до сих пор пахнет ей.

Здесь и любимая лежанка Бруно, и его расческа, и даже игрушки. Они просто вышли на минуту, знаете? Сейчас вернутся и будут приятно удивлены.

«Скарлетт, милая! Какой сюрприз. Красавица моя, моя красавица. Я так рада, что ты приехала.»

Голос Альбы в моем воображении так четок, что я даже склоняю голову для поцелуя, я давно переросла ее, я давно переросла себя в прошлом.

И в моем воображении Альба наглаживает меня по волосам, ее руки пахнут кремом, и они тоже похожи на мои. Я любила ее прикосновения, легкие, неуловимые, теперь почти не вспомнить.

Альба умела следить за собой и обозначить свое присутствие, кто-то рождается королевой, знаете? А процесс становления ей подтверждает каждым своим шагом.

Я перебираю ее вещи, и у косметики давно истек срок годности, я выкидываю ее беспощадно совершенно – это то, что сделала бы сама Альба. Ее никогда нельзя было назвать скучным словом «старушка», она ей не была, ей бы больше подошло «пожилая леди», «гранд-дама», Альбу можно было назвать массой вещей, и она не отличалась старческой тягой к накоплению.

Обожала хороший парфюм, люксовую косметику и до последних дней восхитительно смотрелась в костюмах, несколько раз даже появилась в фотосессиях знаменитых фотографов, из тех разумных ребят, что высказываются за равную репрезентацию. Женщина прекрасна в любом возрасте – Альба была тому живым подтверждением. У Альбы было много знакомых, но под конец жизни совсем не осталось друзей.

Я оставляю себе единственный пузырек ее парфюма – любимого, комната пахнет им до сих пор, чистый унисекс, Альба носила его легко, Альба по жизни шла легко, никогда не склоняла непокорной головы, Альба повторяла мне, «Подними глаза, малышка, иначе как мы увидим, что они сворачивают на нас шеи?»

Комната Альбы – моя картинная галерея, здесь даже мои детские рисунки и более поздние работы, и я на секунду испытываю то самое смущение, которое обычно переживают столкнувшись со своим неловким неуклюжим детством, кусаю губу, качаю головой, – Альба..

Альба бы погрозила мне пальцем, щелкнула мне по носу: «Тебе совершенно нечего стыдиться, Скарлетт! Мы все с чего-то начинали.»

Я прекрасно знаю, что сама Альба не родилась небрежным совершенством, над которым не властно время. Я помню ее в черном, мужского образца костюме и в черных же перчатках, когда она собирается на встречу с бывшим супругом.

– Как тебе?

Она поправляет белые волосы, она улыбается, а я аплодирую, – Ослепительно. Я бы, на его месте, точно умом тронулась.

Альба любила и умела сиять. Это маленький талант, который передается от женщины к женщине в нашей семье. Альба была огромной беспощадной звездой, ядерным светилом других миров. Мораг – не менее беспощадным светом операционной, парализующим и белым. Мне говорили, что, глядя на меня можно открыть новую вселенную, я – мириады далеких звезд. Мораг не признает, что она похожа на свою мать. И не признает, что я похожа на нее.

Тотальное непризнание – это начинает напоминать жизненную позицию.

Альба хранила ровно столько старых фотографий, сколько было нужно для того, чтобы это не стало неловким. С ее юных фото на меня смотрит молодая Мораг, на меня смотрю я, те же светлые волосы, те же голубые глаза, тот же блеск в них, та же улыбка – руки художника, но художником, по-настоящему, стала только я. Я перебираю снимки, Альба в движении, Альба постоянно в движении.

Однажды она говорит мне: О, я понимала толк в веселье, несомненно.

Представления о веселье у Альбы, судя по снимкам, были непередаваемые, Альба любила шум, Альба любила музыку, Альба любила.

Я, помню, спросила у нее: Как тебе удавалось? Суть в том, чтобы не останавливаться? Удается ведь до сих пор.

Улыбка у нее была непередаваемая, Альба могла выглядеть совершенно невинной и выдавать потрясающие вещи, глаза блестели, оставались хитрыми, как же я любила ее, как же я хотела быть на нее похожей.

– Секрет или суть в том, Скарлетт, – говорит она, – чтобы оставаться собой. И в том, чтобы искренне наслаждаться каждым моментом. Я обожала эту бешеную жизнь. Я обожала своих мальчиков. Я обожала каждый момент. Я любила саму идею о любви. Я любила любить. Что-то, что ты от меня наследуешь.

Я не успела смутиться, я думала, думала, думала. И вспоминала. И в моменты, в настоящие моменты, счастливые и грустные, мы обе были прекрасны.