Мама, ты меня любила? Хоть чуть-чуть?

Ее дом по-прежнему идеален, белые стены, мрамор, множество картин – даже подлинников, чьи угодно, но только не мои. В доме по-прежнему прохладно, полы по-прежнему сверкают, он по-прежнему похож на музей, из которого меня исключили как черную овцу из стада. Я не захожу в свою комнату, хотя, возможно стоило бы. Просто чтобы убедиться, что хоть что-то от меня здесь осталось. Что я действительно жила здесь, что до всего, что со мной случилось, я вообще была. И была настоящей. Каждый сантиметр дома – ее территория. Здесь никогда не было ничего моего, я неловко ежусь, стряхиваю наваждение, фокусируюсь на ней, не отвожу взгляда: отвернуться в случае с Мораг – почти всегда «враг бежит», и враг бежит с позором.

Я ищу в ней изъяны, покажи мне, хоть словом, хоть взглядом, что тебе было не все равно. Я ловлю эту усталость в ее позе, в ее взгляде, она смотрит чуть в сторону. Раньше я не могла рядом с ней находиться, было слишком много голосов. Тише не стало. Просто я научилась убавлять им громкость. Ее лицо – лицо снежной королевы из датской сказки, было последним, что я помнила прежде, чем провалиться в черное ничто.

Мы с Мораг встречаемся спустя столько времени потому что мне кажется нечестным заставлять ее ждать дальше. Все мое появление – я вернулась, мама. И теперь я лучше. Теперь я готова.

Я не жду радости, не жду бурных приветствий – она не позволяла себе даже обняться, чтобы не дай бог не помять свое платье или укладку, почему должна начать сейчас?

Мы встречаемся и это похоже на скрещивание клинков. Я не хочу быть на нее похожей.

Мы не умеем быть цивилизованными, никогда не могли, бросаемся друг на друга будто голодные акулы, разговор на спокойных тонах длится считанные секунды.

Все заканчивается примерно на том этапе, когда Мораг спрашивает, как я теперь живу, и я отвечаю, что живу с Илаем, ее губы – тонкая линия, если бы Мораг могла убить меня взглядом, она бы это сделала.

– Снова этот мальчишка?

Я не могу ей поверить.

Я просто не могу, не хочу ей верить. Столько лет, и у нее для меня один единственный вопрос.

– Шесть лет, мама. Шесть ли жизни, которые ты у меня украла. И все, что тебя волнует – то, с кем я сейчас?

Этот мальчик, говорила мне Мораг, портит нашу семейную репутацию. Ты портишь ее своими неосмотрительными решениями. Нужно думать о последствиях, милая. Каждое твое действие будет иметь последствие.

Я смотрю как гневно раздуваются ее ноздри, она не хочет выдать недовольства, ничем не хочет выказать.

Но, мама, ты кипишь внутри, выпусти же, выпусти!

Мне хочется, чтобы она разозлилась, спустила на меня всех собак, сделала хоть что-нибудь.

Четыре сущности, бесформенные и голодные, продолжают жужжать за ее спиной.

– Я всего лишь делала то, что было для тебя лучше.

Она цедит, произносит сквозь зубы, комкает слова и швыряет мне их в лицо. Мне ненавистно то, как она снова берет себя в руки, как запирает себя под замок, как смотрит на меня, вскрывает взглядом, ей не нужен для этого даже скальпель.

Я отвечаю тихо, слишком тихо, – Шесть лет в одиночестве. Шесть лет безумия. Когда никто. Никто не мог мне помочь, сколько бы я ни звала. Шесть лет вдали от дома, мама. Это, по-твоему, было для меня лучше?

Я слышу звон. Клинки снова ударяются друг о друга, я и Мораг, мы продолжаем танец.

– Ты была не в состоянии принять решение, врачи разводили руками, эта ситуация начала привлекать внимание. Что мне оставалось делать, Скарлетт? Скажи мне, что я должна была сделать? У тебя нет детей, с этим мальчишкой, к слову, у тебя не будет нормальных детей, люди его сорта превращают в хаос все, к чему они прикасаются. Ты не знаешь, какого это. Я пыталась уберечь тебя. От тебя же. Я знала лучше, тебя здесь не было, и ты не имеешь права осуждать меня. Ситуация требовала решительных мер, твой отец на это решение оказался не способен.

Зато ты оказалась.

Хочу сказать. Зато ты смогла. Молчу. Я чувствую ее взгляд, но не могу ответить ей тем же. Мне кажется, что сейчас меня стошнит прямо на ее мраморный пол. Она смотрела на Илая как на бездомного пса, замаравшего грязными лапами ее белоснежный ковер. Интересно, как будет смотреть на меня?

Она до сих пор не понимает. Она до сих пор думает, что, изолировав меня, заперев меня, поступила правильно. Она до сих пор не желает знать, что именно со мной сделала. Она до сих пор смотрит на меня как на болезнь, которую можно и нужно лечить.

Иногда я слышу внутри этот голосок. Люби меня. Пожалуйста. Люби меня.

И наступаю себе на горло.

Что мне действительно нужно ей сообщить, – Я бы осталась с тобой. Понимаешь? Я бы осталась с тобой, я бы пыталась тебе помочь. Ты.. Ты просто испугалась, ты пугалась каждый раз, начиная с моего рождения, ты так и не прекратила. Ты же мать, господи! Ты же моя мать!

– Я никогда об этом не просила!

Она выпаливает прежде, чем успевает себя остановить, и глаза ее чуть округляются, она не ожидает этого от себя, точно также, как не ожидала я. Мы с тобой так похожи, посмотри, у меня твой нос, твои глаза, твоя осанка, я говорю с теми же интонациями, что же ты делаешь, мама, что же ты делаешь. Я жду, что она остановится, – Ты не была нормальной, с самого твоего рождения, ты не была нормальной, я не просила об этом, я не была к этому готова, если бы твоя дочь вернулась с того света, Скарлетт, если бы твоя дочь была.. такой. Ты бы так не говорила. Ты даже не кричала. Ты не кричала, они сочли тебя мертвой, ты по всем параметрам должна была быть мертвой, мысленно я тебя почти оплакала, они отложили тебя на стол, занялись мной. Они посчитали тебя за границей спасения. Ты закричала от боли и от холода, ты ничего кроме боли и холода не знаешь.

Будь мы с Мораг хоть чуточку нормальными. Мы обе. Мы бы заплакали.

Но слез нет, в этом доме нет места слезам и нет места любви, в этом доме безумно холодно.

И я снова позволяю ей. Снова позволяю ей вскрыть меня как раковину. Сделать мне больно.

– Кто должен был научить меня другому? Разве не ты? Но ты и этого боялась.

Я тоже боюсь. Боюсь, что она скажет, что хотела бы, чтобы я оставалась мертвой. Что я не имела права на жизнь.

Она молчит. Впервые за долгое время я ей благодарна.

– Папа не знал, что делать, но не боялся. Не боялся любить меня. Альба не боялась, а ты..

Она хочет возразить, и осекается. Замолкает. Ее тишина пугает меня больше всего, что она успела сказать, что может сказать еще, она молчит как-то слишком долго, я считаю про себя секунды, то и дело сбиваясь на ее вдохи. Я благодарна ей и за тишину, я все еще не уверена, что смогу продолжить этот спор, ее слова обрывают меня на середине мысли.

– Скарлетт, мама умерла.

С каких пор, лживая, лживая, лживая, ты называешь ее матерью?? С КАКИХ ПОР.

Я рассматриваю информацию под лупой, пытаюсь уложить в голове, вытягиваю вдоль спинного мозга, но я не верю.

я не верю, я не верю, я не верю, я не верю, я не верю тебе, ПРЕКРАТИ.

Если бы Альбы больше здесь не было – я бы почувствовала. Если бы Альба ушла, неужели, она не заглянула бы попрощаться? Она ведь знала. Она все обо мне знала. Если бы Альба действительно была мертва – ее отсутствие, зияющую пустоту в моей картине мира – я бы почувствовала. Если бы суть души Альбы изменилась, я бы об этом знала. Мне ли, вечному медиатору между мирами, не знать о таких вещах.

Если бы Альба действительно была мертва..

– Я тебе не верю. Если бы это случилось, я бы знала.

В голове в очередной раз все расплывается, мне кажется, я этого почти боюсь, что перед собой она снова видит опасную сумасшедшую, бледную тень человека, кого угодно, но не собственного ребенка – во всяком случае явно не того человека, которым она бы предпочла меня видеть. Я ничего не знаю об этой девочке.

Она не пытается меня убеждать, показывает документы, я спрашиваю о Бруно, Мораг пожимает плечами, отвечает, что собаку с тех пор никто не видел.