С ее появлением в монастыре стало бешено, может быть, нам пригласить экзорциста? Но, в самом деле, на улице бодро трубит свое двадцать первый век. Кто приглашает экзорциста в такое время?

С ее появлением в монастыре стало бешено, там появляются тени, мать-настоятельница с ней строга, держит на расстоянии. Видимо, не слишком любит напоминание о собственном грехе, сумма, которую вручает ей Мораг за присмотр за дочкой остается между ними.

С ее появлением в монастыре оживают голоса и народу становится будто больше. Вы не замечаете подмены. Вы идете по коридору. Вы видите это лицо, вы видели это лицо уже несомненно, оно вам знакомо. Поэтому вас это не трогает. Вы вспоминаете, что видели это лицо на могильном памятнике – кладбище есть прямо на территории аббатства. Вы вспоминаете с опозданием, но первобытная какая-то жуть находит вас все равно. Мерзкий холодок по спине.

Вы начинаете внимательнее всматриваться в лица и стараться не подходить к ее комнате.

Ее послушничество имеет мало общего с тем, чем оно должно быть на самом деле. Сначала настоятельница пытается приобщить ее к работе, но девчонка слабеет на глазах, с годами все больше становится похожей на приведение, исчезает. Настоятельница не помнит, кто именно открывает ее талант в полной мере, но как только о шептунье душ узнает один из гостей, очень скоро у дверей монастыря выстраивается толпа, жаждущая хотя бы подержать ее за руку.

Матушка-настоятельница, никогда не любила эту странную девочку, глаза как плошки, и тает, тает на глазах как свечка. Но кривит губы и замечает, – Мы, кажется, разжились собственной святой. Посмотрите на толпу на улице. За все мои годы здесь я впервые вижу такой интерес людей к нашему скромному аббатству.

Девчонка, до этого безучастно сидящая здесь же, взгляд отсутствующий, устремлен вроде бы в окно, но на деле в себя, неожиданно усмехается. Показывает зубы, взгляд проясняется, всего на секунду, но этого недостаточно и достаточно одновременно, – В самом деле? Я от вас ждала только «сожгите ведьму.»

Когда настоятельница, неприятно потрясенная, к ней оборачивается, в девчонке уже никого нет, никого, включая ее саму. Или есть слишком много. Матушка-настоятельница уверена, что до душ, до всего, девчонка была резкой, яростной, вечно голодной, страстной, по-настоящему страстной. Она хорошо разбирается в людях.

Наблюдать за ней было жутко, она говорила чужими голосами, пока могла двигаться, двигалась не так, как это было ей свойственно изначально.

Мать-настоятельница думала, что ей досталась сумасшедшая. Потом, что одержимая.

Но люди продолжают приходить, люди держат ее за руку, и когда она поднимает глаза, усталые, запавшие, улыбается уголками губ, глаза у них увлажняются.

– Вы привели друзей?

С ней в комнате людей всегда становилось больше, чем было там на самом деле.

***

У меня здесь всего одна подружка, остальные меня не очень любят.

Одна единственная подружка, остальные меня терпеть не могут и так одиноко, так одиноко.

Сестра Маргрет появилась здесь первой, заплетала волосы, смеялась, говорила обо всем на свете. Когда было лучше – раньше я была лучше, мы вместе выходили в сад, я все спрашивала, почему у нее нет работы, они здесь трудятся с утра до ночи.

Она только смеялась и качала головой, вроде, ну куда я от тебя денусь.

Приходило так много душ, так много душ, я совсем потеряла счет, совсем запуталась, хваталась за ее руки, у нее были такие добрые, такие приятные руки, мне хотелось маленькой совсем сделаться и в них укрыться, может быть, так бы они меня не достали.

Одеяло на кровати тонкое такое, и холодное, прозрачная рыбья шкурка. И под ним совсем не спрятаться.

Я помню, что раньше было иначе. Вот только не помню где.

Цепляюсь за ниточки. Одеяло было теплее, и у рук температура была будто другая.

Все было иначе.

Я подолгу смотрю на темноволосых незнакомцев, пока им не станет неловко и они первые не отведут взгляд.

Пока им не станет страшно.

Я не знаю, не помню, кого же я ищу, знаю только, что он бы не испугался. Я выдаю, смешок хрупкий такой, хрустальный почти, вот-вот рассыплется.

– Бросьте, в самом деле, я едва могу сама стоять. Вам нечего бояться.

В уши врывается гул.

Однажды Маргрет задерживается, и я спрашиваю у кого-то из сестер, они смотрят на меня непонимающе, переглядываются между собой. Но никакой сестры Маргрет у нас нет. Уже очень давно не было.

Когда она появляется, то находит меня, свернувшуюся неловким комочком прямо на полу, я все никак не перестану хлюпать носом. И кто – я? Кто я?

– Так ты.. Ты как они. Почему ты не сказала?

– Потому что ты не спрашивала.

Я молчу, действительно, действительно, мне нечего этому противопоставить, мне вообще нечего, потому что за моим «мне» не стоит ровным счетом ничего.

– Я ведь… Перепутала, понимаешь? Перепутала. Я не отличаю живых и вас. Не отличаю тебя и их. Ты милее других сестер. Ты чище. Давно ты здесь?

– Лет сто, мне кажется. Но я могу ошибаться, время здесь идет как резиновое?

Мне хочется спросить давно ли я здесь. Но «хочется» это сильное слово, и оно не остается со мной надолго, я засыпаю, прижавшись к ней, пытаясь впитать, нащупать, найти остатки тепла, которого там никогда не было. Я обещаю себе навестить ее могилу, были бы силы.

Я перестаю их отличать. Живых от мертвых. Остальных монахинь от Маргрет. Мне бы испугаться. Мне бы отпрянуть.

Но сил не остается даже на это.

***

ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ДЕВОЧКА, МЫ ВСЕ РАВНО ТЕБЯ НАЙДЕМ.

не хочу.

ОТЗОВИСЬ, МЫ СЛЫШИМ ТЕБЯ, МЫ ЧУВСТВУЕМ ТЕБЯ В ЭТИХ СТЕНАХ.

кого – меня?

ТЕБЯ, ШЕПТУНЬЯ ДУШ, МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ НАС СЛЫШИШЬ. МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ТЫ НАС ВИДИШЬ. ТЫ ОТ НАС НЕ СПРЯЧЕШЬСЯ.

ВЫХОДИ. ВЫХОДИ, ДЕВОЧКА.

я не прячусь. приходите. у меня все равно нечего брать.

вы все взяли. не осталось даже имени.

У НАС НЕТ ИМЕНИ, У НАС ТОЖЕ НИЧЕГО НЕТ, ЗАЧЕМ ОНО ТЕБЕ, ВЫХОДИ, ДЕВОЧКА, ТЫ БУДЕШЬ НАШИМ ГОЛОСОМ, ПОДАРИ НАМ СВОЙ ГОЛОС.

но голос слишком слаб. теперь и его нет.

ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ВЫХОДИ, ДАЙ НАМ ТО, ЧЕГО МЫ ХОТИМ, ВПУСТИ ПОГРЕТЬСЯ, ВПУСТИ, ОТКРОЙ СВОЮ ДУШУ.

В темноте комната дышит тенями, комната ими полнится, по ночам начинается страшное, по ночам никто давно не спит, никто не выходит в коридоры и не заходит в ее крыло, в темноте все прячутся.

В темноте хозяйничают тени, сгрызают мясо с лиц, а на утро все оказываются целыми.

В темноте фигура сжимается под одеялом, задыхается кашлем, все силится согреться, но не находит в себе сил даже на это.

Фигура дышит через раз, плавает между сном и явью, жизнью и смертью.

Я понятия не имею, кто ты.

Не имею ни малейшего понятия.

Но верни мне себя, верни мне себя, верни мне себя, прошу тебя.

Верни мне себя. Я так скучаю.

Или хотя бы меня.

***

ТЕБЕ СТРАШНО? КАК ЖАЛКО. КАК БЕСПОЛЕЗНО. ТЫ СЛАБАЯ. ПОСМОТРИ НА СЕБЯ, ОТ ТЕБЯ НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ. ТЕБЕ СТРАШНО?

НО ОПЯТЬ ЖЕ, ДЕВОЧКА.

КТО БУДЕТ ТЕБЯ ВИНИТЬ?

***

Помню, в моей жизни раньше жило присутствие. Такое светлое и такое сильное. Воспоминания о нем постепенно затираются и становятся все прозрачнее, пока не исчезают совсем, остается только оболочка, хрупкая такая.

Сестры говорят, что, наверное, меня защищал ангел. Сестры верят, что защищает меня до сих пор, ведь он привел меня сюда.

С моим появлением здесь селится ужас и я, если честно, совсем не верю в ангелов. Если у меня был ангел, то почему он меня покинул?

Почему так холодно?

Но иногда. Иногда становилось совсем невыносимо. Когда становилось совсем больно и чужая воля сжимала руки на горле совсем беспощадно, утром там находили синяки. И в такие моменты:

Мой тихий ангел. Если ты есть. Было бы здорово, если бы ты был. Ты не мог не быть, у меня каждая косточка болит, как сильно я по тебе скучаю.