(УДАРЬ МЕНЯ, ВСТРЯХНИ МЕНЯ, ТРЯСИ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА Я НЕ ЗАКРИЧУ, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ПРИКОСНИСЬ КО МНЕ, МНЕ НАДО ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЖИВОЙ, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ. ЛУЧШЕ БЫ ТЫ МЕНЯ УДАРИЛ, ЛУЧШЕ БЫ ТЫ МЕНЯ УДАРИЛ, СЛЫШИШЬ ТЫ? СДЕЛАЙ ЭТО, СДЕЛАЙ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ.)

Андреас не слышит.

Он не говорит мне ни слова, наказывает молчанием, я поднимаюсь и неловко сбегаю в гостиную, стараясь не попадаться ему на глаза. Я чувствую себя виноватой. Надо есть. Не надо плакать. Надо поправляться. Надо стремиться к цели. К цели – это куда? Это слова Андреаса, а у меня слов будто и не осталось.

У Андреаса в голове свод правил, он живет по расписанию, четкий режим – это всегда хорошо. Это всегда полезно.

А мне только больно, больно, больно, больно.

Я не становлюсь лучше. Я абсолютно не становлюсь лучше.

Я разочаровываю его.

Я хотела бы сказать, что разочаровываю себя, но для этого надо чувствовать хоть что-то.

***

Иногда я беспокоюсь, что у меня нет реальной личности.

Мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно.

Иногда я беспокоюсь, что история, написанная на моем теле – старые шрамы, происхождения которых я не помню, все это, все это – это не я. Это выдумка. Все это – фейк, подделка, человеческий суррогат. И я тоже.

Мне грустно, мне грустно, мне грустно.

Нелюбимая и уродливая. Я чувствую себя так тем сильнее, чем яростнее Андреас убеждает меня в обратном.

Может быть, я безумна.

Ну и пусть.

***

Одно из самых ярких воспоминаний, одно из самых четких, о первых днях в этом доме, я с трудом передвигаюсь, я с трудом нахожу себя в этих стенах и в этом теле.

Я помню, как мне хочется очиститься, смыть все старое – отрастить новую, здоровую кожу. Однажды я пробую: схватить металлическую штуку для сковородок и тереть, тереть, пока не станет чисто.

Андреас ловит меня в самом начале, отбирает, даже не ругает почти. Успокаивает.

Целует в лоб. Андреас постоянно целует меня в лоб, и я снова чувствую себя больным ребенком. Я постоянно чувствую себя больным ребенком. И мне хочется плакать, но я сильнее закусываю губу.

Не надо. Это его расстроит.

Но мне хочется утопиться в собственной (его) ванной, он сгружает меня с рук, я на секунду цепляюсь за него, не знаю, я ничего не знаю. Ничего не понимаю.

Он помогает мне, он меня не рассматривает, я смотрю на себя, к сожалению, я не могу перестать смотреть на себя, не помню, чем я была до этого. Но меня было больше. И я была живее. Мне видится иллюзия чьих-то рук на этом теле. И все было иначе. Оно было живым. Мы были живы.

Прикосновения Андреаса бережные, он умудряется помочь мне отмыться, не взглянув на меня лишний раз. Ни разу не смутив. Я чувствую себя.. Такой больной. Такой ужасно, непоправимо, катастрофически больной.

От его прикосновений мне хочется плакать, перестань, не трогай меня так, не трогай меня так, будто я неизлечимо больна, будто от твоих прикосновений я рассыплюсь, не делай этого со мной, пожалуйста, я не хочу, мне неприятно.

От унижения хочется плакать, я разревусь, действительно. Ночью. В комнате. Под одеялом.

Когда он закончит, поцелует меня в лоб, улыбнется, – Видишь? Ничего страшного. И металлическая штука тебе вовсе не нужна.

Мне. Хочется. Плакать.

Я терплю.

Скоро мне снова будет плохо. Скоро я снова потеряюсь.

И картина повторится снова.

Я не хочу, не хочу, не хочу, не делай этого со мной.

Я хочу, чтобы меня видели. От меня отворачиваются. Целуют в лоб.

Я задыхаюсь, горло сдавливает, легкие сдавливает, столько лет вдали от дома, столько лет, я ничего не понимаю, я хочу содрать с себя кожу.

Пожалуйста, прошу тебя, перестань, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

***

С Камиллой мы прощаемся еще в Лондоне, я даю им поговорить, но не помню, о чем именно они говорят, я только помню, что в тот промежуток много плакала и еще больше болела. (Сейчас я плачу еще больше, не могу остановиться, лицо становится неприятно трогать, будто слезы у меня кислотные какие-то, Андреас, по-моему, замазывает мои катастрофы детским кремом)

Я не знаю, о чем он говорит с бывшей женой, знаю только, что когда возвращаюсь в собственную голову – едва ли это действительно можно назвать так, я его обнимаю. Камиллу в себя впускать было почти приятно.

Потом, через много дней, даже месяцев, я потеряла счет времени еще в монастыре и так и не нашла его снова, он скажет мне: Камилла погибла из-за меня, я здорово напортачил с одним заказом, за что был наказан. Все случилось на моих глазах.

Я понятия не имела, чего именно он хотел, чтобы я его пожалела? Но Андреасу не нужна моя жалость, ему не нужна даже моя поддержка, в уравнении про нас с ним – я всегда чувствую себя исключенной. Это тоже входит в привычку, я разрешаю до себя дотрагиваться – не могу сопротивляться, эти руки несут заботу, но душами мы не соприкасаемся.

– Камилла тебя не винила. Камилла знала, что.. Ты бы этого не хотел. Что так случилось. Такое просто случается.

И он качает головой, ожесточенно, озлобленно, он хмурится, – Это все моя дурацкая работа, это все люди, с которыми я связался. Это все моя вина.

И он откровеннее, он более открытый, чем я когда-либо его видела, – Чего она по-настоящему хотела, так это того, чтобы ты вышел из дела. И ты можешь это себе позволить.

Он смотрит на меня будто впервые видит, твердости собственного голоса я поражаюсь сама, тут же сворачиваюсь в шарик, защищаюсь и молчу, он ничего не отвечает, совсем ничего.

Я молчу тоже.

Я думаю о Камилле, что сворачивалась у меня на коленях, добрая, нежная душа. Я говорю ей: хочешь впущу тебя на совсем, ты будешь жить вместо меня. Если пожелаешь.

Камилла не желает.

«Ты должна жить. Слышишь? Ты должна жить.»

Но это, это все не жизнь. Хочу сказать ей. Это не жизнь.

Я никогда не говорила Андреасу об этом. Почему-то мне было страшно. Мне было чертовски страшно.

Он бы разозлился? А если бы разозлился, то почему? Потому что я позволила себе так думать? Или потому что она не осталась?

Я думаю о Маргрет, о моей милой мертвой подружке, которая была ко мне намного добрее, чем любая из живых душ, она была ко мне намного ближе. Я не успеваю даже навестить ее могилу, Андреас торопится.

Я закрываю глаза, во мне не было страха, во мне не было страха, мне не было так одиноко, со мной больше нет ни Камиллы, ни Маргрет.

Они все мертвы, Фиона. (Имя. Это похоже. Это похоже. Но все еще не то.)

А ты теперь в безопасности.

В безопасности от чего?

Я так и не понимаю. Я ничего не понимаю.

***

Это закончится в слезах. Это непременно закончится в слезах.

Андреас говорит мне: ты заставляешь меня чувствовать, ты заставляешь меня чувствовать.

И по его лицу я вижу: мне это не нравится, я хочу, чтобы это прекратилось. Немедленно.

Но я. Я хочу чувствовать. Я хочу чувствовать, позволь мне!

Прости меня, прости меня, прости меня, прости.

***

Это утро ничем, ничем не отличалось от сотни других утренних часов, точно такое же, точно такое же, серое, спокойное, уравновешенное. Все по часам.

Я провожаю Андреаса на работу, целую его в щеку, я твоя странная птичка, люби меня, люби меня, пожалуйста, люби меня.

Я устраиваюсь в гостиной, сворачиваюсь под пледом. (плед нам дарит соседка.)

И что-то не в порядке, что-то тревожит меня, что-то… Это не гул, который приносят сущности. Это живое, трепещущее, и я тянусь к нему всем существом, просто потому что оно дышит, просто потому что оно.. Мое.

И у меня так давно не было ничего своего, господи.

Я не знаю, что это, я понятия не имею, мне на секунду кажется, что я – то самое больное животное, что понимает – пришла пора умирать. Пришла пора умирать, уходить мне надо скорее. Мне на секунду кажется, что вот теперь действительно все. Я освобожу Андреаса от своего больного, вымученного присутствия. От этой обузы. И я освобожусь сама.