Я усмехаюсь ей вслед, подумать только, последний год как тинейджер, дальше только больше, безумие какое-то, раньше казалось, что двадцать – это чертовски много. У нас никаких принципов, у нас не осталось ни одной установки, мы творим что попало. О, Илай больше не придет на ручках отнести меня в спальню и пожалеть, милый, у меня так болит голова. Я хочу творить ерунду. И значит буду.

Илай после себя не оставил ничего, я физически чувствую натяжение этих струн в душе, я тянусь к нему всем существом и связь обрывается, все обрывается, я вроде чувствую его на другом конце. Но его здесь нет.

Когда по ночам очередная сущность, очередная пустота пытается прижаться ко мне, лезет ко мне под одеяло, это похоже на насилие – им и является, я шепчу «уберите руки», и у меня нет больше сил сопротивляться, эти ледяные пальцы везде, я чувствую их каждым сантиметром кожи, они трогают, они хватают, если бы хватило сил – прорвали бы кожу, но я просыпаюсь, усыпанная синяками, зацелованная самой смертью, если мне вообще удается уснуть.

Я знаю, что я люблю Лану. Когда она рядом – я могу с ней уснуть. Я знала, что любила Илая. Когда он был рядом, это не было вопросом, мое лекарство от бессонницы. Но любовь, она вовсе не об этом, конечно. Я знала, что любила Илая и именно поэтому я сразу знала, что проиграю. Как только он об этом услышит.

Какая глупость, в самом деле. Была бы умнее – смолчала бы. Но это ему вечно надо поставить вопрос ребром, не оставить ни одного пути к отступлению, что он делает, конечно же. Зачем ты так со мной?

Когда по ночам очередная сущность шепчет мне в ухо: «Скарлетт, малышка, впусти меня, впусти, здесь так голодно, здесь так холодно, здесь так одиноко, впусти меня.»

Хочет пролезть в меня. Пролезть внутрь. Я закрываю глаза, зажмуриваю накрепко. Я представляю Илая, всегда горячий, будто огненный, его ладони ползут по животу, он целует в шею сзади, шепчет на ухо какую-то ерунду.

Илай обещал заставить их исчезнуть. Никому больше не позволить ко мне подойти.

Все обещания, что мы больше не собираемся выполнять, правда? Это моя забота теперь. Все теперь только моя забота.

Дела я делаю на автомате, пока ребята из клининговой службы заканчивают дома, я встречаю курьера с цветами, все выходят через черный вход, Мораг с отцом появляются через парадный, я слышу, не подслушиваю, ни в коем случае, но слышу, как он извиняется, обещает вернуться позже. У него как всегда дела-дела-дела, он не дожидается, пока я выйду его встретить, но я все равно на всякий случай воспроизвожу его лицо перед глазами, острые скулы, линия челюсти, о которую можно порезаться, волосы медовые, отливают в медный, а глаза охровые какие-то. С зеленым оттенком. Я раскладываю отца по составляющим, по кирпичикам, надеясь задержать его рядом хотя бы мысленно. Я не рисую его почему-то, наверное, боюсь, что и с портрета он уйдет тоже.

Мне отчего-то страшно появляться перед ней. Я не знаю, почему. Но, мне кажется, Мораг, которая, наконец, получила все, что хотела, меня просто прикончит.

Я нахожу ее в гостиной, в любимом кресле, сверток у нее в руках маленький такой, люди вообще бывают такими маленькими? Я впервые вижу новорожденного, у него пока ни имени, ничего.

– Здравствуй, мама, – у нее на лице какая-то особенная улыбка, такой я тоже вижу ее впервые, это ощущение полноты, будто все встало на места, все заполнено, – Можно взглянуть?

Вокруг них растет, растет, множится какой-то гул. Будто жужжание, неприятно, все растет, растет, растет, растет, я чувствую чудовищное давление на уши, и голова будто вот-вот расколется.

Она разворачивает малыша – моего брата – дикое осознание совершенно, если вы меня спросите, я девятнадцать лет была одна и вот нас двое. (Я все еще одна, к слову) Он похож на отца? Я всегда походила на Мораг и она всегда это отрицала.

ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ, ЖУЖЖАНИЕ, ЗВУКИ, ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ.

Что такое?

И когда она разворачивает его ко мне, личико сморщенное, нечеловеческое пока совсем, он похож на луковку или на репку, глаза плотно закрыты, но ребенок тревожен, ребенок беспокоен, будто во сне, и силится проснуться.

Тогда я вижу их. Трое. Три сущности. Облепили его со всех сторон, похожи на огромных личинок.

Я видела души нерожденных детей, они похожи на золотые клубочки, липнут к рукам, хотят, чтобы их ласкали и гладили, чтобы с ними разговаривали, хотят играть бесконечно. И когда ты уговариваешь их, отпускаешь их в небо, отпускаешь их дальше – золотой шарик обязательно задерживается, клюнуть в щеку, пощекотать ладонь, мы с тобой обязательно скоро встретимся. Я вернусь, новый вернусь, живой, совсем живой!

Эти – не такие. Темные сгустки энергии, измотанные, жадные, такие и собираются в пустоты, такие и преследуют меня ночами, дышат мне в затылок. Озлобленные. У Мораг было три выкидыша на разных сроках – все мальчики. Как она горевала. Как злилась. Как хотела сына, как не хотела меня, как она страдала, как цеплялась за них. Три сущности рядом с ней осталось, беспощадные, пытаются заползти малышу в ноздри. Она их так и не отпустила.

И как я была близорука, пряталась от нее, бежала, она становилась темнее, она становилась злее, рядом с ней было сложно дышать. Я в свою очередь была послушной дочерью – я все старалась делать вид, что их нет, что я ничего не вижу.

Одна из сущностей переползает прямо ему на лицо, я против воли пытаюсь смахнуть, не удерживаю движения, пытаюсь поймать, не хочу, чтобы они к нему прикасались.

– Что ты делаешь, Скарлетт?

Я поднимаю на Мораг глаза, мне страшно, мне чертовски страшно, я открываю и закрываю рот, не в силах сказать хоть слово, пытаюсь нашарить хоть немного воздуха, но его нет, – Мама, ему срочно нужна помощь.

Я не помню, когда в последний раз называла ее мамой. Она не помнит этого тоже. Только поэтому на ее лице на секунду мелькает удивление, она против воли прижимает младенца к груди чуть сильнее, будто пытается закрыть его собой. Закрыть от меня. Потому что я ненормальная. Потому что я опасна.

Он не просыпается.

Как она горевала о потерянных детях, как скучала, как звала. Как она удержала возле себя каждого из них. Мертвые не любят, когда их держат насильно. Души черствеют в нашем мире. Им здесь не место.

Жужжание, жужжание, жужжание.

– О чем ты говоришь, Карли? В больнице сказали, он в полном порядке, совершенно здоровый мальчик.

И три сущности, лапки мерзкие, быстрые, перебирают, перебирают, ползут прямо по его лицу, пытаются влезть в крохотные ноздри и ушки.

– НЕ ТРОНЬТЕ ЕГО, – рычу негромко, пригибаюсь еле заметно, будто готовлюсь напасть, – Не троньте его.

И теперь, о, теперь они замечают и меня, раньше в их мире была только бесконечно скорбящая Мораг, теперь потенциальных целей у них больше.

Малыш шевелится еле заметно и никак не может проснуться.

– Мама, прошу тебя, это.. сущности. Те трое. Помнишь? Позволь мне объяснить, это правда очень опасно, мама.

Голос меня не слушается, я балансирую на грани истерики, качаюсь туда. Обратно. Туда. Обратно. Я – метроном, я – море, и меня это чертовски сильно волнует.

Поздно. Мораг слышит запретное слово «сущности», ее губы сжимаются в тонкую линию, ребенка от меня она натурально отдергивает, закрывает, я беспомощно протягиваю за ним руки, господи, мама, что же ты делаешь, господи.

Никто не плачет. Никто не кричит. В доме такая. Оглушительная. Тишина.

– Карли, малышка, тебе нужно отдохнуть. Вы с Ланой, видимо, сегодня всю ночь не спали? Завтра будет лучше, вот увидишь. Ты поймешь, что никого рядом с ним нет. Что все хорошо. Не переживай, прошу тебя. Тебе просто показалось. Никаких сущностей, милая. Никого. Нет. Ты просто устала.

Но они есть. И я не устала.

Она поднимается, будто хочет отказаться от меня как можно дальше, я на перехват не бросаюсь, она не позволит.

Я заставила ее бежать. Когда впервые отчаянно хотела, чтобы она осталась.