В памяти Лансдорфа вдруг всплыл его первый выход в свет: они с отцом у королевского дворца и юный тогда граф Перси с «куклой» на руках. Вспомнив, что сказал при этом отец, он с ужасом содрогнулся и подумал: «но этого не может быть!».

Вечером, после ужина, Фредерик спросил у сына:

– Ты сегодня задумчивый какой-то. Есть причина?

– Да нет, просто, наверно, переутомился.

– Так ложись спать, отдохни.

Уложив Клауса, Дерек лег в постель. Ему не спалось. Перед его глазами неотступно стоял образ прекрасной девушки с кукольным личиком и длинными развевающимися волосами. Она кружилась в такт накануне написанной им сонаты. Он подумал о герцоге Нортумберленде, которого недавно видел мельком, играя на одном приеме. От холодного взгляда этого красивого мужчины многим почему-то становилось не по себе, хотя наружность его была прекрасной, даже немного женственной, а манеры изящными. Герцог слыл жестоким и опасным человеком, начисто лишенным всяких сантиментов. Многих придворных пугала возможность быть врагом герцога, ибо к таковым он бывал беспощаден. Когда ему было двадцать восемь лет, он уже имел чин адмирала, заслужив его не происхождением, а своими военными успехами, и с тех пор по настоящее время занимал пост первого лорда Адмиралтейства и главного члена правящего кабинета. Король во многом зависел от его мнения, возможно не без трепета сознавая, что, в некотором роде, занимает его место. Отец герцога Нортумберленда вел свой род аж от Малколма Третьего[8], а мать была испанской принцессой Изабеллой Арагонской. При королеве Анне, чья болезненность не оставляла сил заниматься политикой, он управлял государством, фактически был королем. Очень многие желали видеть герцога Нортумберленда на английском престоле, но королева боялась герцога, может потому и назвала своим наследником ганноверского родственника. «Почему я не какой-нибудь влиятельный герцог или принц, а всего-навсего сын разорившегося немецкого барона, да еще и собой столь непригляден? – с горечью подумал Дерек. – «Проклятая нищета! Господи, как…ну как же мне вырвать нас из такого жалкого положения?!». Он тотчас же удивился своим мыслям. В его жизни бывали очень непростые моменты, но он никогда не жаловался и не роптал. Бедный юноша не мог уснуть – теперь он узнал, о ком ему последнее время постоянно твердила его ученица леди Мэри Вильерс, дочь графа Джерси. Она хотела представить его дочери герцога Нортумберленда, убеждая, что девица эта невероятно искусна в игре на скрипке и на некоторых других инструментах. Даже пишет музыку! Лансдорф в душе совсем не жаждал этого знакомства, представляя себе напыщенную, гордую как герцог, и почему-то непривлекательную девицу, которая благодаря могуществу и богатству папаши корчит из себя композиторшу, хотя, возможно, не имеет даже слуха. Думал он так потому, что нередко с этим сталкивался. Общаться с высшей аристократией и заниматься с их детьми было настоящим мучением – различного рода унижений, порой, бывало свыше меры, но, как ни странно, получать приличные гонорары Дереку от них приходилось редко. Очевидно они полагали, что таким как он вполне достаточно того, что они удостоили его своим вниманием. Хорошо платили в основном те, кто не имел громких титулов и действительно разбирался в музыке. А еще Мэри говорила, что дочь герцога знакома с его музыкой и хочет, чтобы его ей представили. Несколько раз ему удавалось этого избегать. Теперь же, при мысли о возможном знакомстве с леди Перси, щеки юноши залил яркий румянец. «Эллен Эдуарда!» – повторял он ее имя, и оно словно прекрасная мелодия звучало у него в голове. «Но до чего она похожа на отца, просто одно лицо, бывает же такое! Люди-куклы! А вот я, как было видно, совсем ей не понравился», – с тоской подумал он.

В Англии на верхней ступени социальной лестницы стояли герцоги, которые в любой другой стране титуловались бы принцами. По роскоши и великолепию их имения превосходили дворы союзных монархов, получавших денежную помощь от Англии. Именно таким дворцом и был Сайон-хауз, который принадлежал герцогу Нортумберленду. Этот чудо-дворец стоял на самом западе Лондона, на берегу Темзы. Еще недавно здание окружали старинные тюдоровские сады, но герцог велел их переделать и пригласил для этого ландшафтоустроителя Брауна, уроженца Нортумберленда, который уже работал в его замке Алнвик – роскошной резиденции в Нортумберленде, недалеко от южных границ Шотландии, доставшейся нынешнему герцогу по наследству от далеких предков. Браун создал новый стиль, заменив сад зеленой травой, газоны стали подходить прямо к дому; спроектировал цепь озер, и высадил деревья группами, расположив их так, чтобы они выглядели естественными. На территории поместья насчитывалось более 200 деревьев, множество редких и интересных растений, часть которых считалась аптекарским огородом леди Перси – она была увлечена медициной. Имелись там и кусты, высаженные лабиринтами, в которых человек мог легко заблудиться, а его перемещения можно было весело наблюдать из окон дворца с восточной стороны.

Был у Нортумберленда в Лондоне и другой прекрасный дворец, на западе улицы Стрэнд – Нортумберленд-хауз, но герцог всегда предпочитал ему Сайон-хауз.

– Отец! Я настоятельно прошу вас запретить графине делать мне язвительные замечания, тем более при посторонних лицах, раз уж ваш сын не в состоянии сделать этого! – запальчиво произнесла леди Перси, вернувшись в Сайон-хауз после прогулки в Сент-Джеймском парке.

Глаза герцога на мгновение потемнели от злости, но тут же наполнились теплотой, глядя на дочь. Эллен Эдуарда была его любимой младшей дочерью. Ей он позволял много того, чего не позволил бы другим своим детям. Не раз герцог горько жалел, что она не родилась мужчиной. Он считал своего сына графа Перси недалеким человеком, и ему было жаль, что его преемником будет он, а не Эллен Эдуарда.

Ничего не ответив дочери, Нортумберленд величаво удалился в свой кабинет, который находился на втором этаже дворца и где добрая половина залов считалась его личными покоями. Кабинет его был небольшим, но обставленым с большим вкусом и комфортом. Большой письменный стол, со множеством отделений для бумаг и прочих принадлежностей был вырезан из ценного красного дерева и украшен искусной резьбой; размещался он у окна, напротив двери. К камину было придвинуто огромное кожаное кресло, а рядом находился столик, на котором лежало несколько книг в дорогих переплетах, и стоял массивный подсвечник из чистого золота, который, возможно, помнил еще прадеда нынешнего герцога. У стены напротив камина стоял буфет, вырезанный и украшенный резьбой точно такого красного дерева, что и стол. Светло-зеленые шторы гармонировали с дорогим персидским ковром того же оттенка. Стены украшали обои изумрудного цвета – последний крик моды XVIII века, поскольку обои в то время изготавливались только в Англии и во многих дворах Европы считались непозволительной роскошью. А цвет этих обоев был тоже не случайным, ведь цветом рода герцога Нортумберленда из покон веков был зеленый.

Рядом с буфетом находилась дверь, ведущая в библиотеку герцога.

Библиотека представляла собой длинную галерею с окнами в сад в таких же изумрудных обоях, а по всем стенам стояли высокие стеллажи, плотно заставленные ценными фолиантами и книгами. Между стеллажами стояло несколько столов, накрытых зеленым бархатом, на которых красовались подсвечники в виде фигур античных богинь; всегда были писчая бумага и несколько чернильниц с перьями. Вход в библиотеку был возможен только с личного разрешения герцога, пользоваться же ею беспрепятственно могли только его сын и младшая дочь.

Герцог зашел в свой кабинет, уселся поудобнее за письменный стол, взял перо и чистый лист бумаги и истово принялся писать письмо. Он, как всегда, был немногословен: текст письма, написанный его ровным, твердым почерком не занял и половины странички. Отложив перо, герцог застыл, неподвижным взглядом созерцая огонь в камине, у которого грелись два великолепных черных добермана. Прекрасный, расшитый шелком зеленый кафтан изящно подчеркивал статность его фигуры. Каштановые кудри до пояса, которые раньше он только пудрил, стали совсем седыми и теперь герцог носил парик, который выгодно подчеркивал красоту и неестественную моложавость его лица: лишь одна морщинка пересекала его волевой, упрямый лоб, а красивые зеленые глаза, по какому-то капризу судьбы не трогало время, но ведь именно глаза, как правило, выдают истинный возраст человека.