— Голодный, говорят у нас, — посмеялась я. Вывернулась в липких наших объятиях. Силикон старой резинки приклеился к попе. Мысль о детях Катерины заставила спрятать его под простынь. Достала из-под подушки новый презерватив. Не я их там приготовила. Святой отец озаботился. А он не так наивен, этот британский поклонник все того же парня из Назарета.

— Я спрятал их там вчера, — улыбнулся в мои губы Чез. Целуется умопомрачительно.

— Пять баллов, милый! — я лизнула его в мочку уха. Чувствовала, что перебираю с насмешками, но поделать с собой ничего не могла. Веселил меня новый образ викария страшно. — Как угадал?

— Просто верил, — выдохнул мужчина честно и повел тела к оргазму, как нормальный человек.

Утром нас разбудила Наталья.

— Просыпайтесь, влюбленные! — звонко крикнула она. Впервые слышу от нее такой радостный звук. Полегчало? — Пора вставать! Пошли на рынок, а потом на пляж!

Поехали в стороны полосы занавесок. Солнце взошло над морем.

— Выйди, пожалуйста, я голый, — смущенно попросил викарий из глубин дивана за моей спиной. Своим потрясающим голосом.

— Ты самый стеснительный поп на свете! — заржала Наташка, убегая.

— Ты много видела попов? — когда он смущался, его акцент здорово усиливался, вплоть до непонятности.

— Голых, пока ни одного!

Деятельная Катерина выставила нас всех на рынок. И на пляж.

— Там и позавтракаете, — распорядилась она. — Я, наконец, поработаю без вас. Честер, ты отлично смотришься с Митей на плечах. Лолочка, ты мое золото ненаглядное, памперс на Кольшу не забыла надеть? Натусик, слушайся преподобного и няню. Вперед, дорогие мои, и раньше обеда не возвращайтесь!

— Я тебе не мешаю? — спросил Чез, в сотый раз прикасаясь ко мне.

Он действительно с трудом удерживал свои руки. Тянуло его ко мне трогательно и забавно. Словно он проверял каждые пять минут, существую ли я на самом деле. Или все окружающее — сон. В сотый раз провел ладонью по плечу. На левом моем бедре ребенок сосредоточено сосал круглую, румяную сушку на веревочке. Точил новые зубки.

— Нет, — я улыбалась. Женщины за прилавками улыбались в ответ. Любовались нашей милой компанией неприкрыто и радостно.

— Святое семейство, — прикололась Наташа. И то верно. — Я хочу такую же юбку, как у тебя.

Крытый рынок шумел на разные голоса и языки. Запах чеснока, базилика, укропа, мяты, вечной кинзы и нагретых помидоров. Человеческих тел, убитых дезодорантов и соленой близкой воды. Продавцы смотрели на нашу компанию с одобрением.

— Какой черненький у тебя сынок. Как будто бы из наших, — посмеялся пожилой армянин, поглядывая на абсолютного брюнета Митяя на плечах рыжеволосого Честера. Взвешивал желтую черешню на старинных весах. Те, понятное дело, показывали погоду.

— Здесь нет килограмма, — холодно заявил британец. Не оценил шутки.

— Нет, так нет, — не стал спорить продавец, мгновенно уловив в нем рыночного зануду. Вплоть до контрольных весов. Бросил в пакет щедрую горсть ягод. — А это тебе, красавица.

Он протянул Наташе большой персик. По дороге передумал и отдал мне. Улыбнулся и подмигнул. Я забрала черешню и бонус.

— Нелегко, оказывается, ходить по городу с красивой девушкой, — вздохнул Честер.

— С двумя красивыми девушками, заметь! С двумя. Возьми, Наталья. Он хотел отдать тебе, но побоялся. А вдруг Честер его зарэжэт, — мы сообща радостно заржали над смущенным парнем. Он краснел веснушчатым лицом и глядел гордо.

Мы еще поболтались по рынку, разглядывая и пробуя разную снедь. Колбаса и чурчхела. Домашние сыры и пахлава. Комплименты и шутки по обе стороны риска. Английский мужчина привык и расслабился. Наташка сияла счастливыми глазами. Сменила шорты на джинсовую юбочку, вроде моей, тут же за прилавком крошечного магазинчика. Старалась копировать даже мою походку. Что ж, здесь я могу подать хороший пример. Балетное детство неистребимо.

— Есть хочу, — объявил Митяй.

В Лучшей Забегаловке Мира стояла благословенная прохлада. Честер разочарованно поджал губы. Недоволен нашим с Наташкой выбором.

— Зачем есть это международное дерьмо, если столько прекрасной национальной еды кругом? — проворчал он, усаживая ребенка на высокий стульчик.

— Не сердись. Нам хочется, — я поцеловала его тихонько в висок и ушла к кассам.

— Здравствуйте, Лола!

Я обернулась. Передо мной стояла… Как ее Андрей тогда назвал? Вечность назад, когда целовал меня взахлеб черной ночью на пирсе.

— Лара? — я попыталась улыбнуться.

Девушка была беременна. Беременная девушка. Оксюморон? Ну, надо же. Совсем немного. Больше выпячивает живот. Чем он торчит на самом деле. Но извечный женский жест руки, прикрывающей чрево, перепутать невозможно. Ни с чем.

— Это ваш малыш? На яхте ведь был другой, я помню. Кирилл его звали, — беременная девушка хотела все знать.

— Я работаю няней, — объяснила я сразу это все. Губы в улыбку складываться отказывались.

— А, понятно, — покивала подруга Андрея.

Глаза сами, без моей воли, сползли на ее пальцы. Кольцо известное искали. Нашли. Интересно, знает ли она про Кирюшу? Знает, конечно. Должна. Да мне-то теперь какая разница. Лара что-то говорила, я не слушала. Гадкое у нее имя. Отвратительное. И сама она страшная. Я красивее в сто раз. Голос ужасный, тонкий, лезет прямо в мозг.

— Лола, пошли есть. Бери поднос, — Наташа потрясла меня за плечо.

Я взяла. Пошла к столу. Губы заплясали сами. Руки следом. Со всей тщательностью поставила коробки и стаканы, чтобы не расплескать.

— Что случилось? — Чез пересел ко мне ближе на диванчик.

— Ничего, — хотела я сказать. Ничего не вышло. Я застыла, упрямо отвернув лицо к окну. Слезы текли, размывая жизнь за стеклом, словно дождь. Больше всего на свете я хотела исчезнуть. Не быть. Р-раз и нет меня. Нет этой разрывающей в куски боли. Нет невозможного, непонятного, глухого отчаяния. Я не хочу. Я не могу. Я не умею так страдать. Нет. Это не со мной. Не может быть. Это не он. Это не я.

Давно. Не помню, когда.

— На! — Дрозд не дожидаясь моего ответа, сунул мне наушник в левое ухо. Обнял за плечи, и мы пошли.

Колено болело сильно, но я терпела. Выбросила направление к хирургу, что дала мне врач в лицейском медпункте, в мусорный бак за школой. Дома полно таблеток, съем что-нибудь. Этот чертов сустав вечно вылетал куда-то после уроков физкультуры. Привет из балета. Навсегда.

— Сигареты есть? — спросил мой парень, останавливаясь у дверей нашего всегдашнего заведения.

— Мужчина без денег — бездельник, — ухмыльнулась я. Выкинула его орущий наушник нафиг. Музыка. Терпеть ее не могу. У меня тяжелая наследственность. Симфоническая классика с рожденья.

— Поговори у меня! — покровительственно высказался Дроздов, вытаскивая из внутреннего кармана куртки мятый комок бумажек. Плюет на бабки. Это видно. Молодец! Воняет зверски и страшен, как смертный грех. Зато не трус.

— Ее не пущу. Хоть, что хошь. Проверка сегодня, — сказал охранник на входе.

— Ты охренел? — попер на него Дрозд.

— Это ты охренел! У нее пятнадцать лет крупными цифрами на лбу нарисовано! Завтра приходи.

Вообще-то мне тринадцать. Скоро будет. Об этом если кто и догадывается, то точно не они. Густо нарисованные глаза и рот. Черная куртка, короткая юбка, гринды. Рыжие кудри подстрижены собственноручно и торчат, как положено. Идем по мокрому проспекту вперед. Ноябрьский ветер запахом реки пихает недовольно в спину. Мимо старых и новых витрин. Минуем известный магазин, где яркий свет в ландышах стекла разбивает темно-серую мглу. Сворачиваем. Подгребается еще тройка ребят. Тянем одну сигарету на всех. Слабенький душок конопли. Противно, но снова терплю. Широкая арка двухсотлетнего гранита. Холодная вода рядом. Бутылка водки на пятерых. Ладно, что холодно. Добрый Дрозд сует мне сначала в рот конфету, потом свой язык. Опять терплю. Ненавижу целоваться. Что они все в этом находят? Лезет мне под юбку. Тесно сжимаю колени и изо всех сил пинаю его в середину голени.