– Можно я пойду в комнату? – дуется сестра.

– Иди, – даю ей отмашку, и она убегает.

Облокачиваюсь на стол. Теперь мы можем поговорить как взрослые люди.

– Скажи правду, – требую я.

– Какую?

– Почему ты оформил опеку над нами? У тебя есть какой-то мотив, да? Ты хочешь получить мамино наследство? Или ты продашь нас с сестрой в рабство? Или мы будем горбатиться на твоем дачном участке, чтобы тебе самому не пришлось собирать картошку? Иначе зачем тебе тащиться сюда, да еще и пешком?

Варианты сыпятся пулеметной очередью. Смех Тихона вводит меня в ступор.

– Что смешного?!

– Что Надя тебе обо мне рассказывала?

Кошусь на дверь, потом прикрываю ее, чтобы сестра не услышала, и возвращаюсь. На самом деле мама мне ничего о нем не говорила, но он-то об этом не знает.

– Она говорила, что ты уголовник.

Дядя качает головой.

– Что, разве это не так? – указываю на его руки.

На костяшках и тыльных сторонах ладоней набиты татуировки. Может, у него плечи и предплечья ими покрыты, только из-за длинных рукавов не рассмотреть.

– Татуировки это всего лишь украшение, – отвечает дядя.

Поджимаю губы.

– У тебя что, нет машины? – пытаюсь перевести тему.

– Есть.

– Тогда почему ты сюда пришел пешком?

– Потому что походы закаляют дух.

Прищуриваюсь, скрещиваю руки на груди. Мы с ним сейчас как два ковбоя: каждый подгадывает момент, когда лучше выхватить ствол из кобуры и пальнуть в противника.

– Ты что… из какой-то секты? – продолжаю допытываться.

Дядя улыбается одними глазами.

– Мама рассказывала, что ты в школе многих ребят подначивал делать всякие плохие вещи…

– Твоя мама была моей старшей сестрой. Может, с ее точки зрения все так и было, но она никогда не хотела взглянуть под другим углом.

Невольно кошусь на дверь.

– Я не знаю, каково это – быть младшей в семье, зато знаю, что такое ответственность. И, судя по рассказам мамы, ей приходилось за тебя отдуваться, – выкладываю я главный козырь, откидываюсь на спинку стула и самодовольно улыбаюсь.

Дядя достает из кармана штанов телефон и кладет передо мной. На экране раскрытый чат в мессенджере. Ни одной буквы, только голосовые сообщения. На аватарках собеседников он… и мама.

– Надень, чтобы Мила не услышала, – Тихон прикладывает наушники.

Засовываю вкладыши в уши. Амбушюры неприятно шуршат. Руки дрожат, сердцебиение ускорилось.

– Начинай отсюда, – дядя включает запись.

Голос мамы звучит болезненно. Так, как последние полгода.

Мама: Девочки останутся совсем одни… Ты должен забрать их.

Слышу кашель и жмурюсь, чтобы не расплакаться. У нас не хватало денег на обезболивающие, а в больницу она не хотела. Ее увезли туда, когда мама была в критическом состоянии, и только тогда ей стало немного легче. Но за отсутствие боли она расплачивалась сонливостью и вялостью.

Тихон: Может, еще есть шансы? Я приеду и помогу те…

Мама: Нет, это конец. Разве ты не слышишь? Я умираю. Пообещай, что заберешь девочек. Что не… бросишь их одних.

Тихон: Я обещаю.

Мама: Спасибо.

Слушаю сообщение за сообщением. Слезы текут, нос забился. Шмыгаю им, прикрыв рот рукой. Я уже забыла про дядю на кухне, не вспоминаю про сестру, что в любой момент может сюда зайти. Я просто хочу слышать мамин голос. Хочу, чтобы он не обрывался.

Когда слезы высыхают, а салфетки превращаются в горку скомканных бумажек, чувствую себя опустошенной. Вздохнув и набравшись мужества, запускаю последние сообщения.

Мама: …передай девочкам, что я их люблю.

Мама: И скажи Вере, что она умница.

Мама: Я так много упустила из-за болезни.

Слышатся всхлипывания. Мама дышит медленно, с болезненным свистом. Значит, конец был уже близок.

Мама: Вера будет сомневаться, что ты… тебе можно верить.

Мама: Вера… Ничего не бойся. Бери Милу, и идите с Тихоном.

Мама: Все будет хорошо.

– Хватит, – говорю сипло.

Дядя наливает мне в кружку воды, и я жадно выпиваю ее.

– Мы пойдем с тобой… раз мама этого хотела.

Дядя будит меня в половину пятого и говорит, что у нас мало времени на сборы. Обычно собираюсь заранее, но вчера после аудиозаписей я была слишком разбита. Поэтому я с ним не спорю и умываюсь. Он предупредил, что важно принять душ, потому как мы будем в пути несколько дней.

– Мила, вставай, – легонько трясу сестру за плечо. Она ворочается и что-то бубнит.

Повторяю попытки. Когда Мила обхватывает меня руками за шею, поднимаю ее и несу в ванную комнату. Ставлю на пол. Она широко и громко зевает, потирает глаза. Тянется за зубной щеткой и вялыми движениями чистит зубы.

Кое-как заставляю ее принять душ. Мила слишком сонная, чтобы сопротивляться. Обычно она часами нежится в ванне, распевая песни и играя с пеной.

И все же ей везет: она маленькая, от нее не будет вонять как от взрослого, пока мы будем в пути. Ей не нужно думать, куда и как идти, что делать, чем платить за еду и жилье.

Чем больше думаю об этом, тем сильнее мечтаю, чтобы мама была с нами и мы жили, как раньше. Я готова отдать свое свободное время, страдать из-за хотелок сестры, если это вернет маму и нашу прежнюю жизнь.

# # #

В комнате Милы сталкиваюсь с новой проблемой. Как быть с ее одеждой? Она обожает свои наряды и вряд ли позволит что-либо из этого выкинуть. Потираю виски и глаза – еще одна головная боль в копилку.

– Мила, – открываю дверцы шкафа и указываю взглядом внутрь, – выбери самую любимую одежду. Остальную мы оставим здесь.

– Что-о? – глаза сестры округляются. – Это моя одежда! Мне ее мама купила! Я хочу взять с собой все!

Мои футболки, рубашки и две пары сносных джинсов давно лежат в рюкзаке, больше мне нечего брать. Ну, или я не так повернута на внешнем виде, как младшая сестренка. Когда-нибудь у меня сдадут нервы от ее капризов.

– Выбери три самых любимых, – требую я.

– Нет! Я! Хочу! Все! – Мила забирается на разобранную кровать и начинает прыгать на ней. Ее светло-русые волосы мечутся вверх-вниз.

В такие моменты вспоминаю, что она родная мне только наполовину. Характером она угодила не в маму, а в своего отца, которого ни я, ни она никогда не видели.

– Если ты не выберешь одежду, я это сама сделаю, – хватаю вешалки, и платья одно за другим летят на пол, разметавшись кружевами и блестками: розовыми, голубыми, зелеными.

– Нет! Ты злая! – хнычет сестра, но не плачет. Она кидается ко мне, вырывает вешалку с белым платьем и шлепается попой на одежду на полу. – Это все мое.

Вылитый Смауг 1на горе золота, не иначе.

Дверь позади скрипит. Дядя заглядывает в комнату:

– Что-то случилось?

– Она хочет отоблать у меня вещи! – ябедничает сестра, тыча в меня пальцем.

– Мы не можем взять все это с собой. Или ты сама потащишь баулы с кучей одежды? – сверлю Милу взглядом.

– Да!

Иногда мне кажется, что она родилась специально для того, чтобы противостоять мне. Ей нравится то, что я ненавижу, а не нравится то, что всем сердцем люблю. Мы сходимся только в одном: обе любим маму, хоть она и воспитывала нас совершенно по-разному.

– Давайте отправим вещи почтой, – предлагает дядя.

– А так можно? – глаза сестры сияют. Он кивает в ответ. – Ула!

Шумно выдыхаю, показывая недовольство. Еще чуть-чуть, и я бы вскипела как чайник на плите, только свистульки на носу не хватает.

– У вас есть какие-нибудь пакеты? – спрашивает дядя.

Ухожу и возвращаюсь с рулоном мусорных пакетов и вручаю ему. Одарив меня благодарной улыбкой, он подходит к Миле и показывает, как свернуть одежду, чтобы она занимала меньше места. Она улыбается ему и во всем слушается. Незнакомца! Он с нами первый день, а я с ней всю ее недолгую жизнь!