– У нас на курсе самые красивые девушки, не правда ли? – сказала Зоя.

– Вы, конечно же, правы. Только мальчиков мало: скучно, небось.

– Как сказать. У многих есть мальчики, а Жанна скоро выйдет замуж.

– Да?!

– Кто—то ей стихи посвятил. По—моему ты. Мы так хохотали…

– Почему хохотали? – спросил Женя, заливаясь краской.

– Ну, там есть строчка «ты грелась одна у костра». Как это одна? Я бы, например, одна ни за что не торчала у костра. Кавалеров так много… отбоя от них нет. Вон горный институт, транспортный институт – одни мужики. Это только у нас женский монастырь. Я глупость сделала в свое время, что сюда поступила.

Они пешком дошли до парка Чкалова, погуляли вокруг пруда, постояли у ивы, и Женя набрался небывалой храбрости: поцеловал Зою в пухлую молодую, пахнущую каким—то дурманом щеку. Он понял, что совершил оплошность и стал извиняться. Глаза Зои наполнились, каким—то поглощающим блеском, прелестные немного полноватые губки задергались и немного раскрылись. Они просили настоящего поцелуя.

– Ну, иди, дурачок, поцелуй свою Зою, что ты извиняешься? когда нас целуют, – мы цветем, разве ты еще не усвоил этого? а еще поэт.

Женя прилип губами робко, осторожно, как к чему—то священному, так щедро дарованному ему судьбой. В этом поцелуе утонула самая красивая и благородная девушка на курсе Жанна Оводовская.

Зоя улыбнулась, красивой, завораживающей улыбкой, сняла перчатки и подала ему левую руку с тонкими горячими пальчиками, покрытыми бархатной кожей.

Женя каждый пальчик покрывал поцелуями. Зоя щедро улыбалась, а потом сама наградила его затяжным страстным поцелуем. Это был первый универсЖенетский поцелуй в этом городе. Это был неземной поцелуй. Так могут целовать только эти прекрасные феи, студентки университета.

– Жанна красивая девочка, ничего не скажешь, – произнесла она как бы между прочим, – но немного суховата. Стихи для нее все равно, что мертвому гимн Советского союза. А я, вот, стихи обожаю. Надеюсь, что мой поэт, если я имею право так тебя называть отныне, что—то сочинит в мою честь.

– О да! У меня уже есть строчка! – воскликнул Женя.

– Какая, прочти.

– Белое, нежное тело…

– Ничего, ничего. А дальше я буду вся раздетая? вся в твоих объятиях?

– Когда—нибудь и это будет, если судьбе будет угодно, – восторженно произнес Женя.

– Этого никогда не будет, – сказала она, вскидывая голову.

– Почему, но почему, скажи!

– Я замуж не собираюсь. А потом, пока не увижу твой сборник стихов, хотя бы такой, как у Евтушенко, о том, чтобы мы были в объятиях друг друга в обнаженном виде, не может быть и речи. Так что давай, трудись, поэт. А сейчас мне уже пора. А то папочка всю милицию города поднимет на ноги.

– А кто у вас папа – секретарь обкома? – с приятным ужасом спросил Женя.

– Хуже. Он комиссар милиции. Папа у меня большой человек. Правда, он еще носит погоны полковника, но уже вот—вот ему дадут звание генерала. Так что вот, мой поэт, ты должен знать, с кем имеешь дело. Милиция это во! милиция – это все, это власть в городе… таком крупном городе, как Днепропетровск – оборонная база страны. Кстати, как ты сюда пробрался? это же закрытый город. Даже когда я сюда приехала, а приехала позже папы, так как задержалась в Алма—Ате в связи с переводом в университет, отцу пришлось попотеть, чтоб доказать, что я его дочь.

Женя стал пожимать плечами, ему явно не хотелось описывать свои приключения. Зоя увидела и смилостивилась.

– Ладно, не рассказывай. Попал, значит попал. Может ты сочинил поэму для начальника паспортного стола. Мой папочка запросто может это проверить…, если потребуется. А сейчас мне уже пора. Столько дел, столько дел – ужас.

Робость Вити куда—то подевалась, и он решился на невероятное.

– Когда же мы увидимся Зоя…

– Никандровна.

– О, какое экзотическое отчество.

– Это отчество древнеримское. Все полководцы носили такие отчества, – величественно произнесла Зоя, награждая бедного поэта многозначительной улыбкой. – А что касается… тусовки, то это может быть только завтра на лекциях. Думаю: ты мне передашь записку, а там стихи… лучше, чем у Евтушенко. В прошлом году здесь Евтушенко был, клеился, стихи обещал, но папа сказал: плюгавый дюже. Однако все девчонки на курсе стали мне завидовать. И сейчас завидуют. А папа наложил вето на мои отношения с Евтушенко, потому, что собирается выдать меня за дипломата.

– Вы сказали… завтра на лекциях, а я имел в виду вечернее время…– фонари, звезды, луна, пруд в парке.

– Фи, какая проза! Я лучше в горный институт пойду кадриться, там знаешь, сколько чуваков, один другого лучше. Проходу мне не дают; даже на руки хватают и кружатся посреди танцевальной залы.

– Значит, у меня шансы на нуле, – трагически произнес Женя опуская голову. – А тут еще дипломаты…

– Ну, почему? Ты борись, возьми в руки свою лиру и ударь ею по моему молодому сердцу. Там что—то про милицию, я и отцу покажу, правда, он поэзу, как он ее называет, не очень—то любит. Лучше бы, конечно сборник твоих стихов. Даже, если папан ни одного стихотворения не прочитает, но посмотрит на обложку, а на обложке красуется твое имя. Тогда он скажет: веди его к нам, я на его погляжу и нутром почуйствую, чем он дышит.

– Зоя Никандровна, вы конечно девушка оттуда, – произнес Женя, показывая пальцем в небо, – и я…я…

– Чао, бамбино, – произнесла Зоя и убежала к остановке трамвая.

Женю тоже вдруг понесло к трамваю, он едва успел заскочить до закрытия двери. Зоя оценила этот подвиг. Он благородно подействовал на нее. Что—то благородное есть в этом нищем мальчике, подумала она и обняла его. Пышне губы были лучшим вознаграждением, ведь ехать далеко, их дом у черта на куличках, а очью в полупустом трамвае могут быть нежелательные чуваки, еще приставать начнут, а это приставание закончится похищением кошелька, а подружка так и останется без массажа.

– Ну чувак, ты мне нравишься, обязательно матери расскажу об этом. Я вообще хочу привлечь ее на свою сторону. А вдвоем мы – сила. Начнем обрабатывать папу, а то он все дупломата мне в женихи пророчит. А мне этот дупломат пофигу. Кроме того за дупломатом в Москву надо ехать, а я никуда не поеду, от так вот. Пущай дупломаты сюда приезжают. Здесь не девки, а королевы. А в Москве одна шантрапа.

Зоя тискала Женю с такой силой, что у того начали хрустеть ребра.

– Лапочка, нельзя так сильно любить: ребра начинают выть.

– У, съем. Попадись ты мне голенький, да в комнате, где никого нет, кроме нас двоих, только один хруст от тебя останется, остальное будет съедено, клянусь тебе, мой сук.

– Шутишь ты все, я и сам могу съесть, только надо себя завести. Что делает голодный волк, когда почувствует запах мяса? Он набрасывается. Вот так. Вот так, вот так.

Зое так нравилось, она даже выгнулась, чтобы поводить бугорком по запретному месту кавалера. Почувствовав дрожь в спине и в том месте откуда растут ноги, она сказала:

– Раздену и изнасилую. Ничего, что тут несколько хорьков спят, посапывают. Это же естественное дело.

– Да нет, надо так, чтоб никого не было.

– Послушай, сними номер в гостинице. Голенькая плясать буду, сучок оторву и проглочу.

– Ну, ты современная, я еще таких не встречал. Ты не просто девушка, ты – чувиха, я от тебя без ума.

– А ты – чувак, чувак, без тебя —никак, никак. Дай, я ухвачусь.

– Зоя, нельзя. Милиция протокол может составить. Одного из нас могут увезти на обследование

Мягкие, горячие губы женщины, как считал Женя, основные достоинства Зои, от них—то он словно заново на свет народился… И это время, когда они снимут номер в гостинице, обязательно наступит, надо только дождаться получки. Первую получку он потратил на покупку рубашки и вот результат есть. Именно в этой рубашке Зоя его заметила на лекции и тут же написала записку, в которой были такие слова: «Чувак ты – мой и только мой, я увезу тебя в Гишпанию и у Ерманию на курорт для двоих»