– Ура! – захлопал в ладоши Филимонов – новоиспеченный студент и будущий зять Никандра. – А зовут меня Алексеем, а по—простому Лешей. Я рад знакомству с вашей прелестной дочкой и уже знаю, как ее зовут. Ну, Зоя, царица, позволь мне твою пухлую щечку наградить поцелуем. Пущай произойдет скрещивание металлургии и фулологии. А там и самим не грех скреститься.

Зоя охотно подставила пухлую щечку для поцелуя и тихо, чтоб никто не услышал, шепнула: выйдем в коридор.

Леша подпрыгнул при этих словах от радости. Он уже собирался открыть рот, чтобы произнести «идем», но Зоя, сверкая глазами, перебила его.

– Папуля, да я уже план составила будущий книги. Если хочешь, – покажу, – сказала она, расплываясь в гордой улыбке.

Сразу установилась тишина. Даже Леша втянул голову в плечи, и какое—то время сидел не шевелясь. Лицо у Никандра Ивановича широкоскулое, рябое, суровое, нос большой, картошкой, подбородок массивный, тяжелый.

– Мг, – прорычал он, – нынче молодежь не та, мы бывало—ча… воевали. Так—то. В лесах Белоруссии партизанили. Ап—п—чхи! Ап… – он не успел достать носовой платок и потому первый чих пришелся на Лешу и на девушек, скромно сидевших на диване и с восторгом смотревших на Никандра Ивановича, а попытку выпиравшего второго чиха он уже прикрыл рукавом длинного домашнего халата. Одна из девушек, кажется Татьяна, все прыскала, прикрывая свой прелестный непокорный ротик, но никак не могла удержаться.

– Танечка, что с тобой моя дорогая? – спросила Зоя, глядя на подругу с укором.

– Пусть Леша еще раз произнесет имя института, в котором он учится, – потребовала Таня.

– Металлоургический, темнота, – с обидой в голосе произнес Леша. Все заржали, кроме Никандра и Зои.

– Папуля, ну папуля, посмотри план моей будущей книги, – настаивала Зоя. – Это просто пшик, а не план. Жень, хочешь, посмотри и ты, ты же будущий великий поэт, почти Байрон.

– Что за Барон, никада не слыхал, понимаешь. Лучше форточки позакрывайте, сквозняк устроили, холод понимаешь, на улице. А Барона или Буйрона засуньте себе в одно место. – Эти слова относились к Жене, он их мужественно проглотил, но план великого произведения Зои смотреть отказался. – Когда я партизанил, под открытым небом ночевать приходилось – никакого начморка и в помине не было, ну и по моложе, конечно был. Так—то. Эй, Валя! Платок носовой тащи! С платками что—то туговато стало, но партия примет решение об увеличении производства носовых платков, в этом нет сомнения. За пятилетку носовых платков будет в изобилии, бери— не хочу. Я свяжусь с Хрущевым, понимаешь, и подброшу ему идею насчет носовых платков.

– Ну, папульчик, я зачитаю тебе отрывок из третей главы. Это как раз тот период, когда ты партизанил в лесах Белоруссии.

– Ты мине уже много раз читала и прямо надо сказать: расстроила меня.

– Почему, папульчик?

– Мои подвиги достойны более масштабного описания, чем у тебя на одной странице. Валя! носовой платок! Ап—чхи!

Но Зоя уже глядела в раскрытую тонкую ученическую тетрадь и не могла отказаться от впечатления, которое могло бы произвести на слушателей.

– Вот болото, – начала она читать, – в болоте комары жу—жу—жу. И Никандр Иванович с двустволкой за плечами и котелком в руках, в резиновых сапогах шлеп, шлеп по лужам и тут комары в страхе разлетаются во все стороны, да так далеко, что тучей накрывают немцев. Те обороняются руками и не могут нажимать на курки своих ружей. А папа их трах бах из винтовки. Немцы гибнут как мухи, а комары улетают следующих немцев поражать. Я кончила. Ну и как?

Никандр Иванович нахмурился и, вытирая сопли рукавом, пробурчал:

– Чтой—то ты тут маненько смухлевала, дочка. Да не было такого, – я был преданный родине и товарищу Сталину партизан, а преданных партизан комары не трогали. Бывало—ча, лежишь в зарослях после боя с голым пузом, и ни один комар тебя не тронет. Переделай, дочка, свой знаменитый абзац. Валя! носовой платок, черт бы тебя побрал. У меня платки всегда были, когда партизанил.

Валентина Ивановна, кубанская казачка, сухопарая, невысокого роста женщина, вертлявая, как озорной мальчишка, тут же принесла кучу потрепанных носовых платков и сунула в оба кармана халата своего знаменитого мужа.

– Тебе, Ники, двадцать платков в день и то мало. Ты иногда сморкайся в туалете, а то у тебя мокрот, как у слона: выдул одну ноздрю – платок хоть выбрасывай, отстирать невозможно, – выпалила она, и побежала на кухню.

– Я когда партизанил, – никаких платков не знал. Честно признаюсь. И это правда. Это я так покривил душой перед Валей. Мы уж привыкли с ней шутки пускать в адрес друг друга. Так вот, бывало—ча, оторвешь кусочек от портянки и тем пользуешься. Просохнет, опять в дело пускаешь. А вы, молодой человек, где учЖенесь? – обратился он к Борису—философу.

– На философическом факультете в Москве. Заочно, – солгал Борис.

– На философском, дурак, – поправил Леша.

– Я знаю то, что ничего не знаю, – изрек Борис.

– Я, когда партизанил, усвоил одну философию: империалистам нет места на этой земле. Мы их изнистожим. Ап—чхи! Форточки закрыты, али нет?

– Папуль, а папуль, надень кЖенель по случаю Нового года. У тебя там столько орденов, столько орденов! Пусть мальчики посмотрят, позавидуют, – просила Зоя, ласково глядя на хмурого и периодически чихающего отца.

– Если бы не металлургогический институт, я, может быть, тоже пошел бы в милицию, – сказал Леша. – Уже дослужился бы до плутковника, а там и до енерала.

Никандр Иванович тяжело поднялся со скрипучего стула и никому ничего, не сказав, ушел к себе в комнату читать военные мемуары. Валентина Ивановна тем временем, подобно челноку, сновала туда – сюда, с кухни в столовую из столовой на кухню, таскала блюда на огромном подносе. Стол вскоре оказался заполненным различными яствами, а Женя сидел и думал, за что же браться в первую очередь, поскольку хозяйка, дабы подчеркнуть свою зажиточность, собрала все в кучу: и холодные и горячие блюда, и даже литровую банку абрикосового варенья, которую следовало подать в конце праздника. Благодаря большой площади стола, удалось пристроить бутылки с водкой, коньяком и шампанским.

Философ не выдержал такой пытки и утащил отбивную, обжаренную в яйце. Он только собрался отправить ее по назначению, как Таня, что сидела рядом с Евгением, обратилась к нему с вопросом:

– Вы уже прошли Бэкона? На каком курсе вы его изучали?

– Мне этот Бекини не очень, поэтому я его не изучал, я его просто игнорировал, руководствуясь принсипом: я знаю то, что ничего не знаю, – отчеканил Борис, засовывая отбивную в широко открытый рот, и подобно голодному бульдогу тут же проглотил ее и дважды икнул.

– А кто произнес эту знаменитую фразу, на которую вы все время ссылаетесь? – не унималась Таня, заподозрив философа в бесстыдной лжи.

– Как кто? я произнес, – сказал Борис, хватая очередной кусок отбивной.

– А, тогда все ясно, а скажЖене, когда жил Сократ? – спросила Таня весьма серьезно.

– Сократ? Что—то не припомню такого, – почесал затылок Борис. – А, вспомнил. Он живет в общежитии МГУ. Я могу передать ему от вас привет.

– Прошу к столу! – пропела Зоя радостным голосочком, захлопав в ладоши. – Папуль, тащи свои ордена, не скромничай! Мы тебя все ждем. Без тебя праздник не начнется. Ребята, давайте поаплодируем обладателю орденов! У него их столько – ужас, целый мешок.

Раздались аплодисменты, а когда вошел Никандр Иванович в кителе, застегнутом на одну верхнюю пуговицу и в кальсонах, аплодисменты усилились, а Леша дважды прокричал ура. Обе половины кителя были увешаны пятиконечными звездами, медалями с изображением полководцев и бородкой Ильича.

– Ты, почему брюки не одел? – спросила Валентина Ивановна, всплеснув руками. – Опять забыл, черт старый.

– На пузе не сходятся, я пробовал, – сердито пробурчал Никандр.

– Так это старые брюки не подходят, они с прошлого года у тебя бесполезно висят в шкафу, а новые по специальному заказу сшиты и пинжак ты надел тоже старый. Брюхо—корыто надо убирать, – лепетала жена, тоненькая как тростиночка возле своего мужа, такого массивного, имеющего огромный не только служебный, но и телесный вес.