Седьмой семерых сыновей был отцом…

Стало холоднее, будто в память об осиротевших детях, скорчилась от боли Бестия, а Холдон уже договаривал строчку, никому не известную, сочиненную им самим для себя:

Восьмой же пропал — да и дело с концом.

Но другой голос спокойно, и уверенно, и немного только горько произнес вторую версию этой строчки, которую Кристо никогда не приходилось слышать раньше:

Восьмой был отважным и глупым юнцом.

Посох Холдона замер, тени пропали, и потеплело, а Вонда продолжал, не ноя и не шамкая, читать давно позабытые строки:

И взвились мечи, полетели серпы,

И семеро пажей от горя слепы,

И восемь клинков раскрошились вконец,

Лежат короли… но остался − юнец.

Посох Холдона на секунду вздрогнул, и ветерок прошел по белым ирисам, словно своею волей поднимая с них далекий образ памяти: фигуру юноши в доспехах и с обломком меча в руках…

Но полно? О нем ли теперь наша речь?

Из воли и воздуха выкован меч —

И, крикнув: «Во имя…!» — тьму светом поправ,

Явился он — Солнечный Витязь Альтау.

На секунду блеснуло солнце, и потускнела на его фоне серая радуга. С яростным рычанием Холдон дернул посохом. Страшный удар магии пронесся по воздуху, Вонда и не попытался увернуться, и, уже падая, помертвевшими губами выговорил следующие строки:

Живого меча очистительный звон —

Разрублен Арктурос, повержен Холдон.

Тень юноши в доспехах и с мечом пропала в белых ирисах, и в них же упал сам Вонда, приминая цветы, прижимая к груди глупый, ненужный стёртый нож, но с непонятной улыбкой, как будто уже победил. Мечтатель бросился к нему, и Кристо едва услышал, как директор шепчет:

— Всё, всё, всё, уже всё, старый друг… он у меня, ты дал мне его…

— Не узнал, — хрипел Вонда с затаенной насмешкой. — Ведь… не узнал же…

— Трудно узнать того, кого видел только раз и за забралом… это ничего, старый друг, ничего…

— Дочитай… дочитай! Дочитай…

Холдон вдруг закричал. Немо, без слов. Так, будто его пилили на куски сразу во всех местах. Он смотрел на Мечтателя, который выпрямлялся над телом Вонды с тем самым нелепым ножиком в руках, смотрел в молодые голубые глаза и кричал так, что тряслись небеса, — и всё равно не мог перебить слов, которые слетали с пересохших губ Экстера:

С кровавого поля, измучен вконец,

Бредет победитель — всё тот же юнец…

— Мертв! Мертв! Не ты!!!

Улыбки не видно, глаза не горды,

И кудри под шлемом навеки седы.

Парик отлетел в сторону, и непокорные седые локоны растрепал ветер. В секунду на поле Альтау не стало нежити, в бегство ударились все оставшиеся на поле сторонники Холдона, поперхнулись пленнички, и задохнулась придушенным возгласом Фелла Бестия:

— Ястанир!

Холдон больше не кричал. Он выл, яростно, обиженно, на одной ноте, предчувствуя собственную участь, предвидя ее в глазах противника.

Это были глаза, в которых не было лирики, и из которых точно не светило пощады.

— Ты видел меня лишь за забралом, — повторил Витязь. Полный силы голос легко перекрыл вой Холдона. — Хоть наш бой и был долгим. Пришла пора увидеться лицом к лицу.

Холдон попытался вырваться из круга, активировал даже какой-то артефакт, вспыхнувший в воздухе… и остался на месте. Яростно взвыв напоследок, он обернулся к Ястаниру — и увидел, как заискрил воздух вокруг тупого ножика с костяной рукоятью.

— Нас пришло сюда восемь, а ушел я один. Нас были тысячи, а выжили сотни. Вас были десятки тысяч — и вы не выстояли. Будь вас сотни тысяч — вы не выстояли бы. Ты зря вернулся на это поле, палач!

Воздух затвердел, засверкал иридиевым блеском и сделался клинком. Лицо Витязя начало едва заметно светиться, и от голоса как будто тоже исходил ослепительный свет.

— Эти ирисы растут на крови тех, кто не рад твоему возвращению. Ты слышишь их? Прошлое воскресает. Они зовут из бессмертия.

— Нет бессмертия!

Арктурос мелькнул в воздухе белой молнией. Холдон прыжком рванулся навстречу противнику, и в воздухе зазвучал ответный, яростный клич:

— Альтау!

От первого же столкновения земля сотряслась под ногами. Фигура Витязя облеклась солнечным сиянием, рядом с которым светило на небесах застыдилось и поспешило убраться за тучки. Меч и посох скрестились, отдача магического удара заставила прогнуться сетку, державшую пленников.

Каждый выпад в этом бою мог разрушить дворец. Самый малый удар в таком сражении был смертелен для любого Магистра.

Холдон дрался яростно, вымораживая землю и цветы вокруг себя, разбрызгивая ядовитую магию, нанося удары словно бы всем: через взгляд, посохом, артефактами, взлетавшими перед ним в воздух, норовя ударить и левой рукой… Витязь принимал удары на щит, который словно состоял из чистого света и появился из ниоткуда, клинок Ястанира не поддавался ударам посоха и, казалось, просто летал по воздуху.

«Человек не может так обращаться с оружием», — тупо подумал Кристо, приподнимая голову. Он, как и все остальные, давно уже распластался в ирисах, прижимаясь к земле, выставив щиты, чтобы не распылило отдачей. Потом он взглянул на сына солнца, который дрался сейчас на Альтау, и додумал мысль: «Так а разве он человек?»

Это была безжалостная, страшная схватка. Над телом мертвого Вонды. Над черными ирисами Альтау. Под тем самым небом, которое три тысячи лет назад смотрело на такую же картину. Рядом с той самой памятью, которая, казалось, опять сгустилась, подняла голову из земли, пропитанной кровью, и жадно ждала, чем кончится бой, и память эта была не на стороне Холдона.

Тени погибших витали в воздухе, но тени только одной стороны: той, которая пришла сюда три тысячи лет назад, чтобы защитить, а не чтобы завоевать.

Альтау!

Еще один неравный бой.

Потому что один из врагов смертельно боялся другого.

Потому что здесь лежало тело Вонды — старого оруженосца, который через три тысячи лет выполнил свой долг.

Потому что здесь была Фелла, а с нею те, кого Ястанир или, может быть, Экстер, хотел защитить.

Потому что где-то цеплялся за жизнь Макс Ковальски, и каждая капля его крови не должна была пропасть напрасно.

Догадывался Холдон об этом или нет — у него не было шансов.

Свистнул рожденный из ножика клинок, рассекая зловещий посох, и свистнул второй раз, отделяя голову от нового тела. Падая, эта голова только успела прошептать: «Смерть… нет», — будто опровергая старый девиз, а потом ирисы Альтау оказались испачканными кровью Сына Дракона. И стали не алыми, но багровыми, почти как он обещал.

Вокруг победителя в этой битве медленно погасал солнечный ореол.

Меч остался в руке, никуда не исчез, ни во что не превратился, но истаял щит, и свет начал приугасать, словно возвращаясь в небеса: оттуда тут же несмело выблеснуло солнышко. Оно как будто интересовалось: можно? Тут все без меня закончили? Увидев, что всё в порядке, солнце распорядилось своим светом по-своему: радуга на небе Целестии ожила и заблестела прежними цветами.

Тихо-тихо Ястанир подошел к Вонде и коснулся груди кладовщика кончиком меча.

— Кончено, — шепнул он, и Кристо показалось, что глаза обманули его в который раз за день: губы мертвеца тронула улыбка, лицо помолодело — и тело истаяло дымкой, радостно рванувшейся в небо, к радуге.

Таков был конец Тамариска, нерадивого слуги, не подавшего хозяину оружие и за это обречённого много веков существовать стариком.

Витязь поднял глаза — и они узнали Экстера. Та же затаенная грусть. Выражение тихого лирика.

Трёхтысячелетняя усталость, которую он больше не считал нужным скрывать.

Барьер рассыпался в пыль от одного касания его меча. Все молчали. Кристо смотрел на тело Холдона и на его страшную голову, которую что-то очень быстро разъедало изнутри. Посох тоже словно втягивался в землю. Второй раз подняться Сыну Дракона и его оружию было не суждено.