И тихо, едва слыша саму себя:

— Не отпускай…

Он порывисто разворачивается и его взгляд застывает где-то поверх моего плеча. Поворачиваю голову и понимаю причину его застывшего взгляда. На холсте, раскрашенный оттенками алого заката, стоит черно-белый двойник Тимура.

Его жесткий взгляд смотрит куда-то вдаль, длинные черные волосы развевает ветер, скулы покрыты темной и колкой щетиной, а руки опираются на огромный молот, из-под которого разлетаются снопы искр. Я жмурюсь, разглядывая портрет, который пышет хищной силой и опасностью. А еще уверенностью в том, что рядом с тем, кто написан черно-белыми мазками, ничего не страшно. За его широченной спиной хочется спрятаться от всего мира, и потеряться в его сильных, но таких нежных руках.

— Это… — выдыхает он хрипло, сжимая меня в своих мощных руках, как в стальных тисках. И внутри все переворачивается от прикосновения его рук, которое прожигает насквозь даже через одежду. Впрыскивает в кровь жидкий огонь. И нет ничего мучительнее этой изощренной пытки желанием.

— Прости, я… — вдруг теряюсь, ощущая, как румянец заливает щеки. От собственных мыслей и от того, что вот сейчас я стою перед ним совершенно обнаженная, со всеми своими страхами и демонами, пусть они и вполовину не такие страшные, как его. — Не знаю, почему, но я вижу тебя таким. Глупо, наверное, да?

И ощущаю себя полной идиоткой под темным, выворачивающим наизнанку взглядом.

— Это Сварог[1], — договаривает Тимур. — И этого просто не может быть. 

Притихаю, надеясь на продолжение.

— Это прозвище мне дал Руслан, когда мы еще были зелеными пацанами, — ошарашивает новым признанием. — И потом, в армии оно стало моим позывным. Но тогда…когда мы еще отрывались на полную катушку, наслаждаясь еще не взрослой, но уже не детской жизнью, Руслан писал портреты. Так, баловался, как любил он говорить. И… — Тимур качает головой, но не двигается с места, лишь сильнее прижимает меня к своему мощному телу, — это почти точная копия его первого портрета. Он тогда сказал, что видит меня таким. Он всегда видел нас не теми, кто мы есть на самом деле, — почти шепотом. И я сразу понимаю, что ему трудно говорить обо всем, что касается прошлого. Даже если это были чудесные моменты.

— Он учил меня рисовать, — говорю так же тихо. Почему-то эти слова кажутся сейчас самыми правильными. — Маме не нравилась наша дружба. Тогда она еще была женой своего мужа, гордой и неприступной, смотрящей на остальных свысока.  Она считала «приемышей» Огневых недостойными и запрещала мне с ними якшаться. А я просто обожала их, потому что они были моей семьей. Матери никогда не было до меня никакого дела. Я росла у бабушки, а когда та умерла, а отец…в общем, Огневы были моим всем. Однажды я увидела, как Руслан рисует. Случайно. Он сидел на лавке и рисовал драконов, а я стояла за его спиной и как завороженная наблюдала за волшебством, что рождалось на бумаге. За тем, как плавно изгибаются крылья. Как расцветают немыслимыми цветами волшебные глаза. Мне кажется я в тот момент даже не дышала. Позже я намеренно искала его, чтобы исподтишка наблюдать за его волшебством, — улыбаюсь, вспоминая, как пряталась за домом или таилась под окошком, едва не виснув на подоконнике, вытянув шею, чтобы лучше разглядеть. — А дома изрисовала кучу тетрадок, только у меня все существа получались жалкими и изможденными донельзя. Я злилась и снова подсматривала, как Руслан колдует. Запоминала каждое движение его кисти. Как он держит карандаш, когда создает крылья или лапы, или глаза. Чтобы дома повторить. А в один такой день он вдруг сказал, так и не повернувшись ко мне: «Хватит подглядывать, Настена. У меня и для тебя кое-что найдется». Что с ним случилось, Тимур?

— Изнасиловал и убил суку-подружку своей сестры, — отвечает зло, и каждая черта его лица обостряется, как будто острые грани смертоносного оружия. А я вздрагиваю и смотрю-смотрю-смотрю, ища в его лице хоть один намек на ложь. И когда не нахожу, отчаянно мотаю головой.

— Нет. Руслан не мог. Он же… — прикрываю рот ладошкой, понимая, что мои слова такие бессмысленные и никому не нужные. Что бы я ни сказала, что бы ни знала о Руслана Огневе – все это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что ничего не изменят. И потому что мы не виделись с Русланом прорву лет. За это время он мог стать, кем угодно, даже насильником и убийцей. Вот только все во мне протестует против этой беспощадной правды.

— Руслан не мог, — неожиданно соглашается Тимур и от облегчения у меня подкашиваются ноги. Или от перенапряжения? Тимур подхватывает меня на руки и усаживает на перила на самом краю пугающей высоты. И все, что отделяет меня от смертельного падения – его руки. Вцепляюсь в них, чувствуя, как страх подкрадывается противной крысой. — Но суд решил иначе. Единственное, что нам удалось, добиться, чтобы его не отправили на зону.

— Но его отправили в психбольницу, — осторожно договариваю, стараясь не думать о том, что за моей спиной бездна в девять этажей. — И это хорошо, потому что на зоне с таким приговором ему не выжить.

— Да он уже сдох, — с бессилием, от которого ноет в груди. — Одна оболочка…

— Нет, Руслан никогда не сдается. Тот Руслан Огнев, которого знаю я.

— С того времени слишком многое изменилось, Русалка, — качает головой и без перехода: — И сейчас только мои руки удерживают тебя от падения. Боишься?

Боюсь ли я? О да. До ледяного штыря в позвонках. До липкого пота, стекающего по напряженной спине. Мне страшно, потому что жизнь – такая шаткая штука, никогда не знаешь, что ждет за поворотом.

— Очень, но ты обещал не отпускать, — хриплю пересохшим горлом и распускаю свои пальцы. Раскидываю в стороны руки и прогибаюсь слегка назад. Я боюсь до трясучки и темноты перед глазами, но сейчас я знаю наверняка – эти руки ни за что не уронят.

Тимур сдергивает меня с перил, прожигая яростным взглядом, едва сдерживаясь, чтобы не окрестить всеми известными ему словами – просто читаю по лицу. А я дышу часто-часто, как после марафона в пару километров и улыбаюсь почти дико.

— Сумасшедшая, — выдыхает Тимур мне в губы. И я тянусь к нему, раскрываюсь, впуская его в свой рот и сплетая наши языки в безумном танце на углях адреналина и невысказанной боли.

— Проклятье, как же я хочу тебя, Стаська, — нервный смешок опаляет губы его дыханием, таким горячим и таким вкусным, что я слизываю его языком. Тимур рычит, сминая меня своими ручищами. А я просто отдаюсь ему, его рукам, плавясь от его слов и прикосновений. И сейчас есть только он и наше дикое, пульсирующее в каждой молекуле желание. Одно на двоих. Такое сильное, что легко сойти с ума. И похоже, это и происходит. А иначе почему кружится голова и мир расцветает ослепительными красками, когда я кладу ладони на его голую грудь.

Тимур выдыхает с болезненным стоном. Я отпрядываю, пряча ладони за спину. Но Тимур мотает головой и просит:

— Прикоснись ко мне. Пожалуйста…Стася…

Его слова вибрирует под кожей, и я осторожно возвращаю ладони на место. И снова хриплый стон мне ответом. А руки на талии сминают кофту, натягивая до предела тонкую ткань. Пальцы дрожат, когда я очерчиваю контур ключицы и вниз по упругой коже. Ощущая, как отзывается каждый мускул, подрагивает от моих прикосновений. И это будоражит, разгоняет жидкий огонь по венам, сплетается тугим комком между ног. И там все горит. До слез. Но я продолжаю изучать его тело. Запоминая каждую родинку и каждый шрам. Мои пальцы насчитывают три. И все круглые, как следы от пуль. Я закусываю губу.

— Откуда? — вопрос сам срывается с губ. А пальцы оглаживают круглую отметину под самым сердцем.

— С армии еще, — с трудом отвечает Тимур. Его низкий голос дрожит, как и он сам.

— Почему?.. — странная обида душит. И горький страх, что он мог не выжить. Не вернуться с той проклятой войны, где побывал. И тогда мы бы никогда не встретились. И этот страх скручивает свои колючие кольца вокруг шеи, воруя дыхание. — Почему ты позволил им попасть? — едва слышно, одними губами.