Игнат украдкой подглядывает, как она рисует. Как смешно морщит нос, когда ей что-то не нравится. Как закусывает губу, увлеченная процессом. Как щурится, намечая контуры. И как закалывает карандашом волосы, а потом сердится, когда не может его найти. А еще она оставляет Игнату свои рисунки. И на каждом из них драконы. Маленькие, только делающие первые взмахи перепончатыми крыльями. Или огромные, сжигающие деревни. Такие, какие когда-то рисовал их сумасшедший гений Руслан Огнев. Игнат вспоминает, как Сварог рассказывал, что Асю рисовать Руслан учил. Вспоминает, как они ездили к Руслану и как тот забрал все Асины рисунки себе, а потом выгнал их всех взашей. Всех, кроме Аси. А она после так и не призналась, о чем они говорили.

И вот среди всех рисунков Игнат обнаруживает и свой портрет. Странный. Черно-белый. И лишь глаза, смотрящие на него как будто из тумана, теплого янтарного цвета. Асины глаза, вернувшие краски его существованию.

А потом она не пришла.

Вместо нее приходит Тимур.

Садится на пол в пороге спальни, затылком упершись в дверной откос и молча смотрит на так и не перестеленную кровать.

Игнат стряхивает столбик пепла и тихо чертыхается. Висок зудит и нарывает, словно под прицелом. Мерзкий холод пересчитывает позвонки, потешаясь над их хрупкостью. Колючими льдинками протыкает каждый нерв. Становится душно и на лбу выступает испарина. Игнат сминает сигарету  в давно переполненной окурками чашке, сглатывает, шумно втягивая носом затхлый воздух. Остро ощущая, как вместе с Тимуром в его квартиру вошло отчаяние. Чужое, как инородный предмет в теле.

Игнат смотрит на безучастного друга и предчувствие беды сдавливает череп всего одним словом: «Ася».

— Тим…

Зовет и осекается, когда Тимур поворачивает голову и смотрит на Игната так, будто видит впервые в жизни.

Его бледное лицо как-то вытянулось, черты заострились, а глаза почернели от горя так, что и зрачка не рассмотреть.

— Твою мать, — цедит Игнат, спрыгивая с подоконника, на котором провел…да хрен его знает, сколько дней.

Встряхивает головой, отгоняя ненужные мысли и тут же получает в ответ давящими тисками предчувствия. Хватает с прикроватной тумбочки початую бутылку водки и присаживается рядом.

Заглядывает в глаза Тимура, надеясь до последнего, что ошибся. Не разглядел в тумане собственной боли. Но, увы. Во взгляде друга застыла сплошная чернота. Игнат уже видел такой взгляд у друга однажды и знал, что ничего хорошего это не сулит. Значит, нужно вытряхивать Тимура из этой гнилой бездны как можно быстрее, иначе Игнат и лучшего друга потеряет. Хватит с них одного психа.

— Пей, — приказывает, вкладывая в ослабевшую руку другу, бутылку. Но Тимур отворачивается, прикрывает глаза. И молчит. И это гребаное молчание доконает Игната. — Пей, кому говорю! — рычит, но не от злости, а скорее от бессилия. Потому что ничерта не понимает, а предчувствие уже в ледяную глыбу обросло, за грудиной сдавило. — Не заставляй меня в тебя водку силой вливать. Сварог!

— Да не буду я пить, — устало. Но в голосе что-то еще…

И это «что-то» в каждом жесте друга и в протянутом Игнату диске. Крушинин смотрит на сверкающий диск и точно знает, что ему нельзя смотреть.

— А на словах? — просит с какой-то глупой надеждой.

— На словах…Ну на словах так на словах…Кто-то похитил мою жену и пытается ее отравить.

Игнат дышать перестает, потому что глыба за грудиной ребра пересчитывает. И Игнат хруст ломающихся костей отчетливо слышит. И эта хрень ему очень не нравится.

— Кто?

— Подозреваю, что Гурин. Но…

— Что «но»? — сипло. Игнат прокашливается, отпивает водку из горла и вкуса не чувствует. Ничего, как будто воды хлебнул. Но оно и хорошо, мозги ясными останутся, когда Игнат тоже расскажет другу о своих умозаключениях.

— Не он это, Игнат.

— Беседовал с ним, — не спрашивает, констатирует факт. Тимур кивает. — Живой?

— Да он продал ее с потрохами. Даже справку предоставил, что не отец ей, — ухмыляется, а у самого желваки по скулам гуляют. — Я думал, обосрется со страху – так ему жить хотелось. Отказался от нее. Официально с подписями нотариусов и в присутствии прессы.

— То есть ты ее выкупил у него, что ли?

— Выкупил. И под такой колпак его посадил, что он не то что позвонить – дыхнуть без моего ведома не может. А она там одна. Алекс говорит, на записи ей лекарство вводят, которое вызвало у нее херню какую-то, из-за которой она уже чуть не умерла.

Игнат кивает: помнит он эту историю.

— Запись подлинная?

— Подлинная, Игнат. Я всех на уши поднял, но никакого толку. Некому ее похищать. Да и незачем. Гурин получил, что хотел: жизнь и отцовский бизнес.

— А фонд?

— А фондом с некоторых пор руковожу я. Стася все грамотно оформила, отличница, — и впервые в голосе да и во взгляде нечто напоминающее гордость.

И глыба за грудиной дает трещину, рассыпается на сотни осколков, раздирая в кровь его внутренности. Делает несколько жадных вдохов и таких же выдохов.

— Раз других вариантов нет, выдвигаю свой. Асю выкрал ее брат.

О том, что этот наркоша убил Ингу, Игнат упрямо молчит, даже когда Тимур сам связывает все концы. Потому что знает – сорвет Тимура. Его самого потряхивает  от ярости, а память, как машина, перечисляет всех, у кого Крушинин может достать «чистый» ствол. Оставлять этого ублюдка в живых, Игнат не намерен.

Как, впрочем, и Тимур.  И в этом они как никогда единодушны.

Асю находят через два дня. Сорок восемь тяжелых часов, когда нервы на пределе, а каждый шаг может обернуться ошибкой и стоить Асе жизни. Двое суток, за которые Игнат так и не понял, что у Тимура окончательно слетели тормоза.

Запах. Вязкий, забивающий легкие, и приторный до тошноты. Есть только он и больше ничего: ни звуков, ни красок. Даже мысли забиты этим запахом. И это едиснтвенное, что помогает мне не сойти с ума, потому что думать страшно. Как и вспоминать. Вот только мозг настолько неизведанное существо, живое и устанавливающее свои правила, что отключаться упорно не желает: вспоминает, анализирует, ищет выход. Каждый удар сердца не сдает своих позиций. И плевать ему, что я даже сесть не могу.

Я лежу на чем-то твердом и холодном. Это что-то похоже на огромный плоский камень, к которому я надежно привязана – не шелохнуться. Ноги и руки стянуты веревкой, а на глазах – повязка. И рядом никого нет. Я знаю, что одна в этом запахе, как муха, прилипшая к ловушке, из которой теперь не выбраться. Иногда я пытаюсь не дышать, а когда делаю жадный вдох, легкие жжет нехваткой кислорода. И гниль этого помещения снова затапливает каждую альвеолу. А еще я пытаюсь разговаривать, потому что по какой-то нелепой шутке мой похититель не заклеил мне рот. Хотя, скорее всего лишь по причине, что я нахожусь там, где меня не сыщет ни одна живая душа.

Спина ноет, шея затекла, а руки и ноги едва чувствую, но паники больше нет. Я не рвусь в путах, как тогда, когда очнулась, не зову на помощь, даже похитителя разговорить не пытаюсь, потому что бесполезно. Но это вовсе не значит, что я смирилась со своей скорой смертью. Спасает крамольная мысль, если бы меня хотели убить – я была бы уже мертва. Даже приступ, вызванный введенным лекарством, похититель купировал быстро. А еще он поил и кормил меня два раза в сутки и сам водил в туалет. Поначалу я сопротивлялась, потом стало плевать. Гораздо важнее было понять, зачем меня похитили. Я спросила, за что пролежала с кляпом во рту до следующего приема пищи. это гораздо хуже, чем все мои путы вместе взятые. Я едва не захлебнулась запахом, который пропитал ткань кляпа и осел на языке. Спастись от него не было никаких шансов. Задавать вопросы расхотелось, как и разговаривать в принципе. С похитителем, но не со своим малышом.

Это странно: ощущать в себе другую жизнь. И хоть срок еще маленький, я не понимаю, почему это чудо позволили именно мне. Я же никто: никчемная девка, продававшая свое тело за дозу для брата, никем не любимая и никому не нужная. Я даже этому малышу не нужна такая. Разве из меня получится нормальная мать? Что я смогу дать этому ребенку? Чему научить? Как жертвовать собой ради того, кто искалечил жизнь двум таким замечательным людям?