— И в чем Служение? В лепке горшков? — скептически фыркнула Эльстер.
— Когда он подсох, мы с патером Морном смотрели, как будущий Служитель его обжигает. И знаешь что? Горшок треснул. На следующий день мы снова смотрели, как он сидит за гончарным кругом. Не буду тебя утомлять — вышло у него с третьей попытки. На словах это быстро, а на деле — Эльстер, я готов был застрелиться. Серьезно, мы часами смотрели, как человек лепит горшок. И когда очередной трескался, парень даже бровью не вел, садился лепить следующий.
— И что, он обжег свой горшок и все закончилось?
— О нет, что ты. Потом он сел его расписывать. Вот это ему удавалось гораздо лучше. Я решил, что если он испортит узор и сядет снова лепить этот сотню раз проклятый мною горшок — выпрыгну в окно, благо комплекция тогда позволяла.
— А ты был щупленький мальчик, — улыбнулась Эльстер, явно вспомнив узкие окна в кельях.
— Весьма. Но он его не испортил. Рисовал он просто невероятно — каких-то птиц и цветы, прорабатывал инструментом, похожим на иголку, каждую деталь, каждое перышко. Потом покрывал его глазурью, и за этим мы тоже смотрели. Ох, Эльстер, я когда университет закончил — так не радовался, как за этого человека, когда он дорисовал. И знаешь, что он сделал, когда закончил?
— Видимо, пошел показывать клирикам, чтобы они оценили, какой он упорный молодец?
— Нет. Он его, проклятье, разбил. Смел осколки в совок и выбросил в камин. Патер Морн потом сказал, что если бы не я — он занимался бы этим в одиночестве. За ними никто не смотрит, никто не заставляет и никто не знает, действительно ли они выполнили работу.
— Но зачем тогда? Почему нельзя просто купить горшок, разбить его и…
— Вот из-за таких вопросов я не стал клириком, — улыбнулся Уолтер. — Среди них есть художники, которые шпателем снимают готовую картину с холста, портные, которые разрезают на мелкие кусочки готовое платье, резчики по дереву, стирающие наждаком узоры…
— А писатели? Или музыканты?
— Нет, суть состоит не просто в том, чтобы уничтожить свое творение. Сначала его нужно обезобразить. Если бы картину просто сжигали — она горела бы красивой, но художник должен превратить ее в грязь прежде, чем бросить в камин. Как писателю уничтожить свою книгу?
— О, очень просто. Нужно начать хорошую историю, которая что-то для тебя значит, а потом превратить героев в кретинов и забыть про все, кроме неправдоподобно-сахарной любви.
— Вот из тебя вышла бы Утешительница, — проворчал Уолтер.
Раздался стук в дверь. Эльстер вскочила с пола и начала поправлять одежду. Он повернул ключ.
Патер Морн торопливо зашел в келью. В руках он держал несколько тростей и что-то завернутое в черную ткань.
— Вы готовы? Экипаж будет через десять минут. Я принес трости, полагаю с вашей прошлой не стоит появляться на людях, хотя она и не очень приметная…
— Благодарю, думаю мне будет лучше вообще без нее, — задумчиво произнес Уолтер, старательно прогоняя воспоминание о ввинчивающемся в уши скрипе клинка, который он во сне вонзил Эльстер под подбородок.
Патер Морн выглядел растерянным. Он стоял, сжимая в руках сверток черной ткани и явно сомневался, стоит ли отдавать его Уолтеру. Наконец, он решился:
— Мальчик мой, я хотел все-таки оставить эти вещи себе, чтобы лишний раз не тревожить, но у меня были недвусмысленные указания на их счет, и я все же не посчитал возможным…
Уолтер не слушал. Он заворожено смотрел на содержимое свертка и чувствовал, как предательски дергаются пальцы на правой руке.
На черном бархате лежал шелковый зеленый платок, тот самый, который Джек отдал патеру Морну в день казни.
Уолтер словно в трансе протянул руку и коснулся прохладной ткани. Мир погас на мгновение, и вот платок снова скользит по белоснежному воротнику-стойке, безжизненно повисая в длинных пальцах Джека. Ярко-зеленое пятно и эшафот, застеленный черным бархатом…
— Это кусок покрывала с эшафота? — прошептал он, пораженный внезапной догадкой.
Патер Морн печально кивнул:
— Я не знаю, зачем ему понадобилось. Он сказал, что это… приносит удачу.
Рядом с платком лежал длинный черный пенал, перевязанный кожаным шнурком. Уолтер быстро распутал узел, надеясь, что ошибся и внутри окажется не то, о чем он думал. Но когда он развернул пенал, в золотистом свете тускло блеснули инструменты — черные рукояти, матово-белая сталь. Несколько зажимов и расширителей, свернутая тугой спиралью лента пилы, пять видов скальпелей и множество игл.
— Патер Морн, скажите мне честно, он этим?.. — выдохнул Уолтер.
— Нет, что вы. Инструменты лежали в его кабинете, а те, которые… вы имеете в виду остались в лаборатории.
— Зачем это? — с неприязнью спросила Эльстер, заглядывая Уолтеру через плечо.
— Я не знаю, — развел руками патер Морн. — Он только просил отдать их вам. Может быть, как какой-то символ, или не хотел, чтобы они попали к кому-то другому… Джек был странным молодым человеком. Он мой самый большой грех и неразрешимая загадка… — горько прошептал он.
Рядом с инструментами лежало запечатанное письмо в конверте без подписи.
— Он сказал прочесть только когда вы решите для себя, что правда, а что нет, — тихо сказал патер Морн, протягивая руку к конверту и тут же отдергивая.
— Патер Морн, прошу вас. Я знаю о тайне исповеди, но… скажите мне, это Джек убил Кэтрин? Умоляю, я всегда хотел ему верить… — не выдержав, попросил Уолтер. Он не мог оторвать взгляд от письма и с трудом боролся с искушением вскрыть его прямо сейчас.
— Если бы я мог! Я бы даже нарушил тайну исповеди, но ваш брат запретил мне отвечать вам на такие вопросы. Он сказал, что однажды вы поймете его и либо примите, либо отречетесь. И тогда откроете письмо.
— Мой брат обладал множеством талантов, но главным, безусловно, был талант все усложнять и запутывать, — проворчал Уолтер, убирая письмо во внутренний карман к билетам и сматывая пенал.
— Увы, не могу с вами не согласиться.
— Вы знаете о его работе в Лестерхаусе? На этот-то вопрос вы можете ответить?
— Знаю, — признался патер Морн. — И поверьте, я ничего не мог сделать. Я пытался, хотя меня это не оправдывает.
— Мы все пытаемся, — вдруг огрызнулась Эльстер, забирая у Уолтера сверток и пряча в саквояж. — А расхлебывать потом другим. Кажется, десять минут прошли.
Уолтер, кивнув, надел маску. Патер Морн горько усмехнулся:
— Я уверен, скоро все кончится, мальчик мой. Тогда приезжайте снова, уже под своим именем. И вас, мисс, я буду ждать. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем понять друг друга.
Эльстер явно хотела сказать очередную колкость, но промолчала. Вежливо улыбнулась и спрятала лицо под маску.
Слов, которые хотел бы сказать Уолтер, оказалось слишком много, но все они уместились в два коротких:
— Спасибо вам.
Патер Морн, печально улыбнувшись, обнял его на прощание, а Уолтер пожалел, что не исповедовался перед отъездом. Может быть, клирик знал средство от его кошмаров.
В экипаже они с Эльстер сидели молча, не снимая масок. Когда они ехали в Колыбель, обоими двигало безрассудное отчаяние, которое не оставляло места страху. Но сейчас Уолтер каждую минуту представлял, как экипаж останавливается, как открывается дверь и Унфелих, который не прячет лицо от альбионского тумана, протягивает к нему руку.
В кармане, кроме письма и билетов, лежали документы на имя Ливрика, заверенные всеми печатями. Он знал, что патер Морн купил полтора десятка билетов от имени Колыбели на разные поезда и еще пять — на дирижабли. Унфелих не сможет быть сразу везде и сколько бы связей и власти у него не было, против неприкосновенности клириков он бессилен.
По крайней мере, пока вокруг люди.
Но тревога не отступала.
Эльстер сидела напротив, опустив голову и сцепив руки в замок. Ему показалось, что она разглядывает кружево манжет.
До вокзала они доехали без приключений, но выходя из экипажа Уолтер с трудом сдерживался, чтобы не схватить Эльстер за руку и не сорваться на бег. Чужой взгляд, тяжелый, испытывающий, словно прилип к коже, проклевываясь нервным зудом. Мысль о том, что неплохо было бы заменить на протезы остальные части тела, лишь бы не чувствовать его, становилась все настойчивее.
