— Там была настоящая паника… В общем, нас заперли в комнате для курения. Видел, наверное — там такая герметичная дверь и стены обиты каким-то деревом, пахнет странно…
— Это специальная пропитка от возгорания. Наверное, ремонт делали недавно, вот оно и пахнет. На дирижаблях курилки и кухни раз в полгода ремонтируют.
— Я так и подумала. В общем, нас заперли снаружи. Сначала все было спокойно, кто-то плачет, Бекка четки достала и молится в углу, какие-то тетки обсуждают, как утку запекать, ну еще фрау… маддам Даверс пыталась со мной заговорить…
— Мадам, — поправил ее Уолтер. — Одно «д», короткое.
— Мадам… Мадам Даверс. В общем, начала мне какую-то чушь рассказывать, чтобы меня отвлечь, но я не слушала, все представляла, как тебя там убивают.
Уолтер почувствовал, как в душе всколыхнулось почти забытое чувство, которое так осуждал его отец. Теплая нежность и сострадание.
«Бедная девочка, все время боится… неужели нельзя было лишить ее этих чувств и не мучить, если ее создали для таких ужасных вещей…» — подумал он.
— Ну вот, значит. Представляешь себе, курилка, там вентиляция хорошая, но запах от стен очень сильный, и табаком все пропитано. Я на полу сидела, так мне казалось, что на горе окурков. А сверху это все какими-то маслами залито, вроде апельсин с бергамотом. Полтора десятка человек…. В общем, девочка маленькая, в детях не разбираюсь, но говорила еще с трудом… сначала что-то матери говорила, а потом плакать начала. Мы не обращали внимания, она была не единственная, кто плачет, ну и мало ли, что там ребенку… А потом она начала задыхаться.
Эльстер говорила медленно, но часто сбиваясь. Уолтеру казалось, что она хочет поскорее перейти к следующей части рассказа, но почему-то опасается это делать.
— Девочка была с матерью, такая дорого одетая, молодая болезненного вида фра… мадам. Мать побледнела, за сердце как схватилась, что-то пытается сказать… а потом как закричит: «Люси! Она задохнется!..» И какую-то болезнь назвала, я не помню. И знаешь, что дальше? В обморок хлопнулась! Привыкла, видать, что стоит глазки закатить — и вокруг толпа услужливых мужчин. Только вся эта толпа там, в коридорах режется, им не до нас.
Уолтер расслышал в голосе Эльстер знакомые звенящие нотки. Его всегда удивляло, что она не ожесточилась и не приобрела того цинизма, что часто отличал девушек ее профессии.
— И что потом?
— Ну эти курицы давай охать и ахать, кто-то пытается мамашу по щекам бить, кто-то ребенка схватил непонятно зачем, кто-то в дверь колотится и рыдает… натуральный курятник.
— А что делала ты?
— А что я могу сделать? Я стала перед креслом мадам Даверс, чтобы ее не задели, и смотрела. Я не доктор, Уолтер, понятия не имею, что делать. И произошло что-то… странное.
Он знал, что на корабле никто не умер, поэтому историю слушал отстраненно, чувствуя, как после микстуры отступает наконец тошнота.
— Дверь открылась, — сказала Эльстер и замолчала, словно закончив рассказ.
— Дверь… открылась?
— Да, Уолтер, закрытая, герметичная дверь, побери ее, открылась. Закрытая снаружи дверь. Девочку вроде отнесли к доктору.
— Может, кто-то снаружи…
— Коридор был пуст. Никого там не было. У двери крутились пять или шесть женщин, даже эта, Бекка зачем-то с ними крутилась, хотя толка от нее…
— Она просто тоже пыталась хоть чем-то помочь.
— Как открыли дверь, Уолтер? Я потом проверяла — у нее снаружи замок, тугой вентиль. Он бы сам не открылся.
— Не знаю. Скажи, чем тебе так не нравится Бекка? По-моему, совершенно безобидная юная мисс…
— Ненавижу их, Уолтер. Терпеть не могу. И ее трижды распроклятого святого патера Штольца — ненавижу.
— Но он же пытался…
— Уолтер, — с жалостью сказала Эльстер, — патер Штольц ходил в бордели ровно затем же, зачем и все остальные.
То, что он потом карябал в письмах «Парнасу» для очищения совести мне совершенно неважно. Важно то, что он прикрывал свои походы благовидным предлогом. И чтобы ты знал, ему нравятся те самые «пташки». Лет пятнадцати, и чтобы глаза закрывала, когда…
Эльстер замолчала. Уолтер горько пожалел о своем вопросе. Он не знал, как правильно поступить — нужно ли дать ей выговориться, спрашивая о прошлом, или позволить ей забыть, будто ничего не было.
— Расскажи мне, если хочешь, — наконец сказал он, найдя правильные слова.
— Я не могу, Уолтер. Эту тайну легче узнать, чем потом жить с ней. Этот человек, герр Унфелих… Он просто так меня не оставит. Не успокоится, пока не отыщет и не убьет.
— Эльстер, если бы кто-то всерьез собирался тебя найти и убить — это сделали бы давно. Поверь мне, я знаю, о чем говорю.
— Меня до этого искал другой человек, наш… они не хотели признаваться, что я сбежала. Поэтому меня не нашли в первые несколько дней. К тому же я говорила, что хорошо прячусь. А потом я узнала, что они обратились… куда им сразу следовало. К руководству фирмы и их безопасникам… Никакой этот Унфелих не жандарм. Их фальками называют.
— «Фальк»? Ястреб? Это человек или тоже… «птица»?
— Я не знаю, что у них внутри, но человеческого в них мало… Ястреб, птица, которая охотится на других птиц, «низкого полета» — от таких не укрыться даже в кустах… Говорят, им почти не нужно есть и спать, они выносливы, не знают жалости… я очень боюсь, Уолтер. Если он меня найдет — мне конец, и надеюсь, что он не тронет тебя. Поэтому я ничего тебе не говорю. Они знают, когда им врут.
— Эльстер, ты же не думаешь, что я позволю тебя убить?
— А зачем тебе… Ты хороший человек, Уолтер. Я сразу это поняла, еще там, в пабе, когда услышала, как ты говорил той черноволосой женщине, что не одобряешь тех, кто создает «пташек» и советовал ей не говорить о своей неприязни. Ты о ней беспокоился…
— О Зэле, пожалуй, побеспокоишься, — усмехнулся Уолтер.
— Мне показалось, что для тебя неважно… ну, кто перед тобой. Ты не делаешь различий, ты просто… сочувствуешь. Потому что так поступают хорошие люди. Я мало видела хороших. Почти и не видела, хорошие люди редко… в общем, не видела.
Конечно, Уолтер не стал говорить Эльстер, что его встревожил ее рассказ. Он думал, что имеет дело с простым лигеплацким жандармом, недотепой в дурацких очках. Связываться с тайной службой «пташек», особенно в положении, в котором он оказался, было глупостью, и Уолтер отлично это понимал.
«Не верь моменту», — говорил ему отец. Момент горит ярко, сгорает быстро и оставляет после себя лишь пепел. Это лишь момент — коротко стриженая девушка, сбежавшая из борделя. Он ничем ей не обязан, он сделал все, что мог. Они едут в просвещенную страну, столицу Промышленной революции. Там живут миллионы людей. Там легче всего скрыться от преследования — люди ходят по городу в почти одинаковых фильтрующих масках, никто не заметит Эльстер на улице, не узнает и не запомнит. Уолтер может с чистой совестью оставить ее хоть на аэродроме, разделив с ней оставшиеся деньги и выдав ей маску. Он сможет говорить, что сделал все, что мог. Про него, может быть, даже скажут, что он хороший человек.
Такой, как патер Штольц.
— Не знаю, хороший я человек или нет. Это и не мне решать, да и неважно это совершенно.
— А что тогда важно?
— То, что в этой проклятой гостинице паршивое отопление и то, что через пару дней мы будем на Альбионе, — улыбнулся Уолтер, откидываясь на подушку. — Не бойся. Все будет хорошо, обещаю.
Сон наконец пришел. И хотя до рассвета оставалось всего четыре часа, Уолтер решил не противиться ему. Все равно за час до посадки раздастся общий сигнал.
В первый раз он проснулся от холода. Пару секунд смотрел в темноту, а потом встал и накинул на Эльстер шинель.
Она и в теплом пабе в Лигеплаце мерзла, а в Монсеке было гораздо холоднее, к тому же гостиницу как будто вообще не отапливали. В полутьме он увидел, как она прижалась щекой к воротнику.
Вскоре он проснулся второй раз. Эльстер прижалась к нему под одеялом, справа, чтобы не задеть больную руку.
