Запястья и лодыжки охватывает огнем, и я чуть морщусь, подгребая под себя ноги.

— Оставьте нас, — велит Люков и дожидается, пока Фаза и Череп выйдут.

«Это их вожак — Владислав Люков, — рассказывал мне отец, когда они ушли, а я отпаивала его пустырником. — Лысый — Череп. Ему плевать, котенка или человека утопить. Молодой — Фаза. Его отец всю жизнь работал на мафиозную семейку Люковых. А когда его прихлопнули, те взяли парня под свое крыло».

Люков пальцами зачесывает свои смоляно-черные волосы назад и скрещивает мощные руки на широкой груди.

— Здорово, что ты молчишь, — наконец говорит он. — Твое послушание — это первый шаг к свободе. Как я сказал ранее, теперь ты моя собственность. Будешь плохо себя вести, я буду делать с тобой все, что захочу.

— С какого хрена ты решил, что я твоя собственность?! — выпаливаю я. — Я тебя, козла, впервые в жизни вижу!

Глаза Люкова сужаются и становятся еще колючей.

— Считай, что сегодняшний день я тебе дарю. А завтра начнешь отрабатывать. Как только откажешься, я тебя грохну.

— И как долго мне работать на тебя, больного ублюдка? — фыркаю я.

На его лице перекатывается сталь желваков.

— Пока я не решу, что ты заслужила свободу! — рявкает он.

— Тогда можешь сразу пристрелить меня!

Люков выхватывает пистолет, бросается на кровать, пригвождает меня к ней и тычет дулом под мой подбородок. В мой нос ударяет запах дорогого парфюма, выдержанного коньяка и сигарет, усиливая мое головокружение, из-за которого хочется залезть под холодный душ.

— Следи за своими словами, птичка! — шипит он, нависнув надо мной. — Думаешь, меня удовлетворит одна пуля? Сначала я пущу тебя по кругу, потом накачаю наркотой так, чтобы ты головой об стену билась, потом еще раз пущу по кругу. Это будет продолжаться снова и снова, пока ты не превратишься в кусок мяса. И только тогда я скажу «фас» Черепу, чтобы он медленно… очень медленно тебя убивал, отрезая пальцы — один за другим. Не думай, что умереть от моей руки проще, чем работать на меня.

Страх сковывает меня так, что слова Люкова эхом повторяются в моей голове, вдалбливая в меня, насколько серьезно я попала.

Он отнимает от меня пистолет и встает.

— Утром тобой займется Белла. Там ванная. Сбежать даже не пытайся. Кругом напичканы камеры и датчики движения. В моем поместье круглосуточно тридцать человек охраны прочесывает каждый сантиметр периметра. Если что-то понадобится, обращайся к Фазе. Он твой надсмотрщик…

Упомянутый Фаза без стука распахивает дверь и указывает Люкову на телефонную трубку в своей руке.

— Люк, это док.

Босс меняется в лице. С презрением оглядывает меня с головы до ног, добавляет:

— Отсыпайся. Завтра нас ждет тяжелый день, — и выходит из комнаты, взяв у Фазы телефон. — Да, док, на связи…

— Тебе что-нибудь нужно? — спрашивает Фаза, как-то растерянно смотря на меня.

— Нет. — Я откидываю голову на подушку и тяжело вздыхаю, слушая, как отдаляются шаги и голоса. — У меня все есть… И даже больше…

В больничной палате ничего не меняется. Медсестра с сиськами, как боксерские груши, по пути накидывает халат мне на плечи. А когда я переступаю порог, прекращает напоминать мне правила поведения в палате интенсивной терапии.

— Владислав Андреевич, очень рад, что вы так быстро приехали. — Док пожимает мне руку, а я сразу перевожу взгляд на койку, где под проводами лежит человек-растение.

Его глаза открыты, но зрачки совсем не двигаются.

— Когда это случилось? — спрашиваю я, подходя к койке и садясь на свой законный стул.

— За пару часов до моего звонка. Поймите, я должен был убедиться…

— Он нас видит? — Я заглядываю в безжизненные серые глаза.

— Он как младенец, Владислав Андреевич. Он может видеть нас, слышать, возможно, понимать. Но о выздоровлении говорить еще рано.

— Но это же первый шаг? — Я поднимаю лицо, желая вцепиться в глотку доку за то, что он мямлит.

— Видите ли, утверждать что-то сейчас слишком рано. Егор два года провел в коме. Мы сочувствуем вам. Но ведь мы вместе с вами прошли этот путь. И пойдем дальше, до конца, как и обещали.

— Просто скажите, когда он поправится?! — срываюсь я, а Череп уже тянется к пушке в кобуре.

— Владислав Андреевич, — громче и убедительнее твердит док, — он не с велосипеда упал. На восстановление могут уйти дни, недели, месяцы, годы. Порой пациенты, проведшие в коме месяц, десять-пятнадцать лет возвращаются в норму. А жизнь Егора два года поддерживается аппаратами. Наберитесь терпения. Завтра к нам прибудут мои европейские коллеги. Мы проведем все необходимые анализы и подберем наилучшее лечение для Егора, чтобы он как можно скорее покинул эти стены и вернулся в семью. Но вы должны понимать, что как раньше уже не будет. Он может никогда не заговорить, потерять зрение, слух. Он может остаться прикованным к инвалидной коляске. Побочных эффектов очень много. Мы должны быть готовы ко всему.

Я снова смотрю в глаза Егора, беру его совсем усохшие пальцы в свою руку и сжимаю.

— Держись, мать твою, ты же боец, — рычу сквозь зубы, не зная, кого благодарить за то, что он очнулся: бога, дьявола, свои бабки или дока. — Мы же с тобой так с парашютом и не прыгнули… — горько улыбаюсь кривой улыбкой, вспоминая те треклятые сертификаты, которые так и лежат в моем сейфе. Презираю себя за то, что уделял ему так мало времени, всегда находил дела поважнее, и как итог — едва его не потерял. — Док, сделайте все на высшем уровне, — прошу я.

— Как всегда, Владислав Андреевич.

Я нехотя встаю, отпуская непослушную руку, но теперь тепля надежду, что скоро Егор выкарабкается.

— Что нужно подписать?

— Анна вас проводит. — Док указывает на медсестру.

Та растягивает свои силиконовые губища, которые наверняка по выходным красит яркой помадой и в блестящем проститутском платье тусит в ночных клубах, где подцепляет типа, нуждающегося в медсестричке.

Она провожает нас с Черепом в кабинет, дверь которого очень медленно открывает, выпячивая зад. Я наклоняю голову, чтобы лучше прикинуть габариты, пока они мигают огнями, и через плечо смотрю на Черепа. Тот понимающе кивает, оставшись за дверью.

Сосет Аннушка толково. Как раз то, что мне сейчас нужно: после ебаного прокурора и его мелкой сучки дочурки. Может, улучшение состояния Егора — знак свыше за то, что не прикопал эту семейку? А охренительный минет — награда?

Я запрокидываю голову, вторгаясь в бесстыжий рот медсестрички, и когда перед глазами уже вспышками зарождается оргазм, у меня звонит телефон. Не переставая долбить Аннушку в глотку, я отвечаю потревожившей меня Белле:

— Чего тебе?

— Что мне делать с этой овцой, босс? — спрашивает она, по чавкающему звуку явно перебирая жвачку языком.

— Подготовь ее для встречи с Шаманом… — шиплю я и втягиваю воздух сквозь зубы, кончая в рот медсестрички. — О-о-ох… Бел-ла…

— Господи, вы что там, трахаетесь? — Я прямо вижу, как она закатывает глаза.

— Растолкай Фазу, блядь! — рычу я, злясь за обломленный кайф. — Он скажет, что делать! — и выключаю телефон.

Стоя на коленях, Аннушка пальцем вытирает свои испачканные губы и облизывается, глядя на меня с покорностью. Я достаю из бумажника пару зеленых купюр, швыряю на ее грудь, ставлю подпись в приготовленном согласии и, звякнув ширинкой, покидаю кабинет. У меня еще дел по горло!

Меня будит какая-то девица в кожаном платье, едва прикрывающем грудь и попу. Ее волосы собраны в тугой хвост, на лице десять слоев штукатурки, а во рту жвачка, то и дело, вздувающаяся пузырями.

— Вставай, спящая красавица, работать пора! — Она брякает пультом о тумбочку и, пока на окнах раздвигаются портьеры, уходит в ванную, откуда тут же доносится шум воды. — Ну ты что там, опять уснула? Шевелись!

Я вылезаю из постели и шлепаю в душ. Пытаюсь начать соображать, долго стоя под прохладной водой, еще дольше моюсь, оттягивая время, а потом сушу волосы.