Теперь обе пачки лежали под сеточкой рядом со щеткой для окон, и он со спокойным сердцем вернулся за руль.
— Про фильм решим на месте или есть какие-то предпочтения?
Настя пожала плечами: типа, все равно. Ну и ему параллельно. Главное, сидеть будут рядом и не надо искать тему для разговора. А вот кофе пришлось обсудить — Настя попросила без кофеина, ведь уже поздно. Он подумал и взял себе американо. Ему до сладких снов еще очень далеко, а так бешено стучащее сердце можно будет списать на кофеин, и уж точно не на близость губ с тонкой кофейной окантовкой. Как давно она одна? И почему никто не взял ее приступом и ей самой пришлось перед ним раздеваться — ведь явно же вчера она от какой-то безысходности решила перешагнуть через собственные принципы.
В кино близость стала еще мучительнее — он больше времени использовал боковое зрение, чтобы следить за приоткрытыми губами Насти и то и дело ловить взглядом скользящий между зубами кончик языка, чем за действием на экране. А вот она смотрела на экран и если спросит его про впечатление о фильме, ему нечего будет ответить.
Рука ее лежала на подлокотнике, совсем близко, прямо на его территории — поймать ее пальцы не стоило труда, но лишь он занес руку, она скинула свою на колени и вытерла о джинсы мокрую ладонь. Страдает по героям или ей тоже невмоготу сидеть рядом с ним разделенной пластиковой палкой и дурацкими условностями. Что если нагнуться и поцеловать ее хотя бы в щеку — дернется или нет? Но Настя тут же, точно прочитала его мысли или почувствовала исходящие от него флюиды, повернула к нему голову, но так же быстро вернула глаза на экран. Он повел шеей — затекла, собака, до невозможности. Кто придумал снимать фильмы длиннее ста минут…
— Ну что, идем? — начал он подгонять ее еще на титрах.
И они вышли на улицу в числе первых. Прямо в сумеречную серость, под смех расходящихся парочек, и вот под этот шумок Иннокентий протянул руку и взял ее под локоть. Настя замерла, но лишь на секунду, а потом спокойно пошла рядом, ища взглядом дорогущий внедорожник.
— Какую музыку предпочитаешь? — спросил Иннокентий в машине, устав увиливать от прямых ответов про увиденный даже не одним, а половиной глаза фильм.
— Любую. Лучше иностранную. Чем меньше слов понимаешь, тем музыка кажется качественней.
— Есть такое, — улыбнулся он и включил подборку композиций для альта-саксофона. — Но лучше вообще без них.
— Можно чуть тише. Я должна маме позвонить, что меня встречать не надо.
Она уложилась в два слова: меня подвезут. Да, ее подвезут. Дальний свет, о чем говорить?
— Слушай, твой брат у меня из головы не выходит. Не складывается что-то с его увольнением. Там же реально надо бумаги подписывать…
Настя сжала губы — чертово боковое зрение!
— А они все подписали задним числом, потому что поверили, что им зарплату выплатят тогда. А теперь без зарплаты верят, что их там на новую фирму типа возьмут… Короче, сами дали себя облапошить.
— Ну так чем он занимается, скажи?
— Обивкой мягкой мебели, ничего интересного. Шутит еще — типа, я буду диваны дизайнить, а он их собирать под заказ. Дурак…
— Почему бы нет? Семейный бизнес… Как у нас.
— Как у вас…
Он поймал взгляд Насти, и он ей не понравился. Да, тяжело с ней будет… расстаться. А надо. Не одного они поля ягоды, не одного…
— Кеша, пожалуйста, не подъезжай к дому! — перекричала она музыку, когда навигационка показала одну минуту по пункта назначения. — Не надо, чтобы мама видела твою машину.
— О, господи…
Но все же он не стал заворачивать во двор и оставил машину на обочине, заехав в карман и перегородив напрочь проезд.
— Я тебя провожу, — сказал он, вынимая из багажника букет, пока Настя вешала за плечи рюкзак с красками и брала пакет с шоколадом.
— Еще не темно, — скривила она губы, протягивая к букету руки, но Иннокентий не отдал ей розы.
— Знаю, иначе бы я показал тебе обещанные фонари через крышу. Ну, веди меня дворами.
И она повела. Шла от него в стороне, просунув между ними пакет. Иннокентий уже ненавидел финнов с их шоколадом всей душой. И домофоны. Сейчас она поднесет к замку ключ, и мама будет считать секунды до того момента, как раскроются двери лифта и дочь выйдет к ней живая и невредимая. И для него все будет кончено. Поэтому как только Настя полезла в кармашек на боку рюкзака, Иннокентий отставил в сторону руку с букетом и притянул к себе Настю за талию.
— Что…
Может, она и хотела дополнить вопрос, но он схватил ее губы и завел букет за спину, не заботясь о том, как розы переживут порыв его страсти. Настя же уронила руки вдоль тела — точно ключи весили тонну, но потом очень осторожно ее пальцы скользнули под куртку, проверяя его рубашку на мягкость или, скорее, тело на наличие лишнего жира. Губ она тоже у него не забирала, хотя нет, она тянула их назад, и поцелуи получались короткие, рваные, но оттого еще более сладкие — хотела бы совсем вырваться, ушла бы — не обнимала, а толкнула бы в грудь, и он отпустил бы, а так не дождется. Он хоть до утра здесь простоит.
Если бы не противная дверь — она загудела, чтобы выпустить из плена дома кого-то из жильцов, и Иннокентий заранее оттаранил Настю к двери мусоропровода.
— Фу, — она все же вырвала губы. — Я испугалась, вдруг мама…
Он смотрел на ее влажные ресницы, блестящий кончик носа и припухшие губы.
— А что бояться-то? — он еле сумел выговорить каждый звук. — Ничего плохого мы не делаем…
Он снова попытался ее поцеловать, но на этот раз Настя уперлась ему в грудь, но он лишь сильнее прижал ее к гудящему животу.
— А я не хочу тебя отпускать.
— Кеша, ну мне надо… — она совсем откинула назад голову, будто собралась встать на мостик. — Пусти…
— Не-а, не пущу… — и он нашел губами ее шею.
Насте пришлось перебираться по его груди к плечам. Тогда он поцеловал ее правую руку.
— Во сколько ты вечером обычно гуляешь с собакой?
— Мама уже погуляла.
— Я про завтра, — он водил губами по ее щеке. — Я приеду и вы с Эйты покажете мне Сосновку. Ведь покажете?
— Я не хожу туда одна… Кеша…
Но он сумел протиснуть язык в уголок ее рта и снова целовал, теперь уже вовсе не жалея ее губы.
— Ты пойдешь туда не одна, а со мной…
Он лишь чуть-чуть отстранился от раскрасневшегося лица девушки, чтобы сразу после ответа Насти, вновь поцеловать ее.
— Мама будет думать, что я одна.
— И как же мне тогда с тобой встретиться?
Ее глаза тоже горели, и на ресницах дрожала влага. Он приблизил губы к ее глазам, и Насте пришлось зажмуриться, чтобы он аккуратно запечатлел поцелуй на каждом веке.
— У нас через два двора большое поле — там куча собак гуляет. Скажу, что иду туда. Кеша, пожалуйста… Мне надо домой.
Он нехотя отпустил ее и протянул букет.
— Я смогу часам к восьми. Не раньше. Мне просто не доехать, — он провел освободившейся рукой по ее щеке. — Ты мне позвонишь? Или напишешь?
— Я тебе и позвоню, и напишу.
Он уже думал убрать руку, и вдруг Настя прижалась к ней губами, но он вырвал ее, схватил Настю за шею и, сминая букет, снова нагнулся к ее губам.
— Я так не уйду никогда. Гони меня нафиг, — выдохнул он через пару минут.
— Иди нафиг.
Он сжал губы и кивнул.
— Уже иду. Собаке привет.
— Я передам. Ну иди же… Я тебе позвоню завтра.
— Давай уж, звони, а то я ведь адрес теперь знаю. Все равно ж припрусь.
— Пока, Кеша.
— Пока, Настя.
Он снова было потянулся к ней, но она отступила на шаг, пришлось махнуть рукой и попятиться самому. А теперь бежать прямиком через двор в завтрашний день. Кофе все же пил он зря. Не уснет, сто пудов. Вот будет лежать и мучиться вопросом — что делать и как теперь быть с этой Настей?
