Иннокентий позвонил Монике из такси. Заготовил кучу извинений. Алиби честное. Он действительно предпочел бы сейчас видеть рядом любовницу, а не сестру. И детский театр с четырёхлеткой уж точно не входил в его воскресные планы даже в страшном сне. Но извиниться он успел лишь один раз.

       — Я все понимаю, — перебила его Моника.

       И она действительно все понимала. Все и всегда. Поэтому они были вместе целых два года. С половиной. Или вообще почти три. Как раз со смерти отца. Эта женщина вытащила его из страшной депрессии. И он благодарен ей по гроб жизни.

       — Надеюсь, буду не поздно. Не ужинай без меня, ладно?

       Она, наверное, там, в кресле, кивнула, а здесь, в трубку, отрезала «хорошо» и выключила телефон. Обиделась. Да и он тоже — только на сестру. Умеет Лидка все испортить!

       Подъезд обшарпанный, а, кажется, еще вчера красили. Почему отец выделил дочери именно эту квартиру, старую, еще бабушкину, а очень просто: он дал зятю место в семейной фирме и возможность заработать на нечто большее самому. Зять же предпочел спустить все заработанное в казино и на шлюх. Его выбор. Жаль, не спустил свою сперму в унитаз. Такие не должны размножаться!

       — Дядя Кеша!

       Иннокентий только успел сунуть ключи в карман, как попал в плен маленьких ручек.

       — Тимка, придушишь, черт такой! Где мать?

       Тимофей ткнул пальцем в непонятном направлении. В квартире три комнаты, не ошибешься: через большую комнату в спальню. Так и есть, лежит на кровати, умирает… Пуговица на джинсах расстегнута, а живота не найти даже под лупой!

       — Тимоша, покажи дяде, что погреть…

       Умирающий лебедь, прямо.

       — Сам найду.

       Все еще с племяшкой на руках, Иннокентий вернулся на кухню, залез в холодильник, достал макароны, погрел, посыпал сыром и поставил на стол.

       — Ешь давай.

       А сам бы с удовольствием покурил. Но тут нельзя, на улице тоже будет нельзя… Пора бросить полностью… Но что тогда, начинать пить? Или чего похуже… Все вокруг уверены, что у него железные нервы. Вернее, что ему все по барабану… Жизнь хороша и жить хорошо, а работа сама собой работается. Сестра уж точно так думает, а мать и подавно. Временами, кажется, сам дядя Серёжа придерживается того же мнения. Особенно, когда предлагает съездить туда, проверить то и поговорить с этим… Никто не жалеет его, кроме Моники. А он не жалеет её. Даже в воскресенье!

       Тимофей что-то сказал, но Иннокентий не расслышал, зато увидел пустую тарелку.

       — Поел? Неси тарелку в раковину. Будь мужиком, — добавил тут же, когда мальчишка хотел улизнуть из кухни. — Мать пожалей!

       Тимофей вернулся и, донеся тарелку от стола в целости и сохранности, бросил ее в раковину со всего своего маленького роста, встав на цыпочки. Тарелка, конечно, вдребезги.

       — Я сам! — ринулся Иннокентий к племяннику.

       Хотя что теперь сам? Только бросить осколки в помойное ведро.

       — У тебя совсем с головой плохо? Он же маленький…

       Лида стояла в дверях кухни: прилетела на шум или ребёнок успел донести, что его насильно приучают к самостоятельности?

       — Понял уже, не дурак.

       Ну, добавь, добавь, сестричка, что дурак. Добавь…

       Но сестра не совсем дура, сейчас не скажет. Сейчас он ей нужен. Без него сыночек не пойдет в театр. Потом уже выдаст полным списком. Может, даже нынешним вечером. Никита у нее золотой, это брат — козел. Ну так и есть, а что?

       — Ты чего небритый?

       На замечание сестры Иннокентий машинально потер подбородок: колется.

       — Бритва в машине. А я на такси.

       Пришлось рассказать и про перстень, чтобы объяснить свою безлошадность.

       — Большой лось, а такой глупый, — выдала Лида голосом взрослой, умудренной опытом женщины и повела ребёнка одеваться.

       Иннокентий остался в прихожей. Глупый… Станешь тут глупым! В той аварии он выжил чудом. Как говорят: водитель не справился с управлением. Отец был на взводе из-за Никиты… Машина, вылетела на встречку, превратилась в груду металлолома. Кусок железа прошёл мимо глаза сына и застрял в щеке. Зашивали долго. Шрам во всю скулу уже не так заметен, как еще даже год назад, но бороду не отрастить. Растёт теперь на изуродованной щеке как-то куце.

       — Дать бритву? — спросила Лида, возникнув в дверном проеме.

       — Нет. Из его вещей мне ничего не надо.

       Сестра сжала губы. Брат наоборот растянулся свои в улыбке, понимая, что на его счет все записывают. Он тоже многое мог записать на счет ее Никиты — начиная со смерти их отца.

       — Ширинку застегни, — Иннокентий из последних сил пытался улыбаться. — Штаны потеряешь.

       Лида еще больше надулась. Осунувшаяся, бледная, с полопавшимися в глазах сосудиками. Он не удивится, если муженёк дерёт сейчас другую бабу, а не работает — в воскресенье. Не верит он, что Никита изменился и хранит жене верность. Не верит. И все тут! Лучше быстрее свалить из квартиры, где в воздухе витает ненавистный запах мужского лосьона после бритья.

       — Страшный же, — не унималась сестра. — Бармалей! Детей напугаешь…

       — А так детям и надо! — уже огрызнулся Иннокентий. — Я в папы не записывался…

       Самому хотелось заткнуться, а все как-то не затыкалось. От мысли, что в животе сестры шевелится головастик Никиты, хотелось бежать к унитазу.

       — Куда тебе в папы… — без злобы, с грустью, очень тихо сказала ему сестра. — Сам в сыночках ходишь у своей Моники. Не противно со старой бабой спать?

       — Со старой? Да она тебя на пять лет всего старше.

       — А тебя на девять…

       — И что? — Иннокентий терпеть не мог обсуждать с сестрой свою женщину. — Тебя-то это каким местом трогает?

       — А вот этим, — Лида ткнула рукой с обручальным кольцом себя в грудь. — Мне тебя жалко.

       У Иннокентия тоже зачесалось в области сердца — была же симпатичная девка. Не красавица, да, но с таким папочкой могла не хватать себе такое чмо, как Никита. Он ему с первого взгляда не понравился: слизняк с тусклыми прищуренными глазенками, но сестру как подменили — никого не видела, никого не слышала. Прямо по тексту песни, «, а он мне нравится, нравится, нравится, и это все, что я могу сказать в ответ…»

       — Вот не надо только меня жалеть, не надо…

       — Да ты просто боишься нормальных отношений, — наступала на брата Лида. — Вот и выбрал ту, кто на задних лапках перед тобой ходить будет, потому что никому уже не нужна…

       — Лида, еще слово про Монику, и ты сама пойдешь в театр, поняла?

       — Да к черту этот театр! — Лида подошла к брату вплотную, точно маленький ребенок мог понять смысл их перебранки. — Ты представляешь, что будет, когда мать узнает, сколько твоей девушке лет?

       Она специально растянула слово «девушка», и Иннокентий ей подыграл, ответил в том же клоунском тоне:

       — А интересно, кто ей это скажет?

       Затем выпрямился и заложил руки за спину.

       — Вот стукнет мне пятьдесят, отращу пивной животик и заведу себе восемнадцатилетнюю любовницу. А пока буду ходить к взрослой тетеньке. Ребёнок готов? Где билеты?

       — Билеты на месте оплачивать надо. Бронь на мое имя. У тебя рубли есть?

       — На билеты хватит. Такси оплачу по карте. Давай адрес.

       В театр с чужим ребенком. Отличный же выходной получился. Лучше и не придумаешь! Надо хотя бы кофе с ликером по дороге выпить, если курить нельзя…

       И все-таки кофе по-ирландски не помог. Заглушив противный скрежет внутреннего голоса шуршанием пачки сигарет, Иннокентий подтолкнул племянника к детской площадке во дворе дома, где расположился детский театр, и отошёл к кустам, чтобы закурить. Из-за чего он больше нервничал: сорванных воскресных планов или беременности сестры? Из-за последнего и того факта, что остальных родственников все устраивало: мать даже радовалась, что дочка не останется одна. Ну что за бабская дурь, Хаяма бы почитала, а этот Никита хуже, чем «с кем попало!»