— Ты насколько ставишь будильник? — спросила Настя, проведя по губам грубой салфеткой.

       Иннокентию потребовалось несколько секунд, чтобы понять, о чем его спрашивают: его пальцы так и тянулись забрать у салфетки ее грязную работу.

       — Встанем в восемь. Поспим лишний час, раз до полуночи просидели.

       Настя поспешно схватилась за недопитую чашку.

       — Тогда, может, я утром в душ пойду?

       Он тут же проклял свою цепкую память — представить ее без одежды оказалось предельно просто.

       — Нет, что ты, иди, конечно, сейчас.

       Иннокентий даже затряс головой, чтобы прогнать наваждение. И заодно отругал себя: как неврастеник прямо какой-то…

       — Иди, иди, — подталкивал он гостью словами, хотя хотелось поднять ее со стула руками, прижать к груди и плевать уже на душ. — Нагреешь мне ванную как раз… Шучу! — он снова чувствовал под волосами испарину. — Хочешь, пойду первым? Хочешь?

       Настя молчала, и он даже подался вперед и уперся в край стола локтями. Настя не отпрянула и смотрела на него сейчас исподлобья, но не зло, а слишком даже внимательно: точно видела впервые и изучала.

       — А я думала, предложишь пойти вместе…

       Он бы хотел отпрянуть, да только локти приклеились к столу, точно на сырном клею.

       — Не предложу, — еле проговорил он, не узнавая собственного голоса.

       — А я бы согласилась.

       Голос Насти тоже изменился: стал низким, грудным. Она шевелила губами, и он читал по ним, слыша ушами лишь удары собственного сердца.

       — Хорошо поговорили!

       Иннокентий силой рванул себя назад и сам удивился, что устоял на ногах и даже не уронил стул.

       — Я иду первой?

       Голос у Насти прежний. Звонкий. Может, ему все послышалось? Фантазия от водки, приправленной пиццей, разыгралась…

       — Сейчас принесу тебе футболку.

       Он чуть ли не бегом покинул кухню и уронил в шкафу две вешалки. Отмотать бы память и проиграть заново их диалог: а если он упускает свой шанс? Нет… Он снова тряс головой, как одержимый. Никакого шанса с малолетней художницей у него не может быть. Ее мама верит, что дочка спит в пустой квартире. И он не вправе предавать материнскую веру, даже если дочка оказалась не совсем пай-девочкой. Но он же взрослый мужик. Он не может использовать девичью дурь в личных целях.

       — Настя, что ты делаешь?

       Он прекрасно видел, что она делает. Она раздевалась. Прямо на диване, аккуратно развешивая элементы женского туалета на его спинке, не задумываясь, что они не дополняют, а портят ее настенные художества.

       — Раздеваюсь, — ответила она так, будто говорила со слепым.

       А он не был слепым. Он смотрел на нее во все глаза, пытаясь запутаться взглядом в ресницах и не спуститься к обнаженной груди.

       — А теперь оденься!

       Он швырнул ей в лицо футболку и прошел в коридор. На ходу распахнул для нее дверь ванны и впечатал себя в кухонное окно. Скорее открыть и вдохнуть свежего ночного воздуха и ветра с залива. Идиотка! Чего она добивается? Чего бы добивалась, ничего она не добьется! И он принялся судорожно рыться в карманах, хотя и знал, что сигарет нет.

       — Настя! — крикнул он, неуверенный, что она еще не закрылась в ванной. — Я за сигаретами схожу…

       Плевать, слышит ли она. Ему нужен дождь и никотин, чтобы не свихнуться.

       — Хорошо…

       Она стояла в коридоре. Высокая, худая, белая и голая. Абсолютно.

       — Тебя бы определенно взяли на роль Геллы, — с трудом проговорил Иннокентий, не зная, с какой стороны лучше обойти этот экспонат. Встала прямо посередине. Специально. — Настя, скажи русским языком, что ты хочешь?

       Она молча сделала к нему шаг.

       — Настя, зачем это тебе?

       — Просто хочу, — ответила она тихо и подняла руку, чтобы коснуться пальцами его щеки, чуть ниже шрама.

       Рука мягкая, а он колючий.

       — Небритый, да? — спросил он, прощаясь с последним воздухом в замершей груди.

       — Побрейся…

       Иннокентий отвел от лица ее руку, превозмогая боль, сковавшую все тело.

       — Так девушки не ведут себя…

       Надо было оттолкнуть ее руку, но пальцы сами переплелись с ее пальцами, и она первая усилила хватку.

       — Так я не девушка…

       Глаза близко. Прожигают насквозь.

       — Я же не в этом плане… — едва различимо прохрипел Иннокентий. — Настя, я… Мне нечем предохраняться. Так что, увы…

       Она вырвала руку и отступила на шаг. Иннокентий шумно выдохнул, чувствуя, что ему сделать шаг будет теперь ох как нелегко.

       — Правда, что ли? — не поверила она.

       — Да.

       Сказать всю правду — он уже три года не держал в руках резинки.

       — Но ведь ты идешь за сигаретами…

       — Настя, ты все это серьезно? — Иннокентий пытался говорить ровно. Куда там… Дыхание сбивалось на каждом слове. — Настя, ты не должна этого делать… Я ведь просто…

       Слова закончились. Настя отступила еще на шаг. Выпрямилась.

       — Вы, Иннокентий Николаевич, действительно считаете, что я себя так низко ценю?

       Он лишь громко сглотнул в ответ. Она же поднялась чуть ли не на цыпочки.

       — Мышка за сыр не продается. Если я вам не нравлюсь, так и скажите…

       — Дура!

       Он рванулся вперед, сгреб ее в объятья и впился в губы. Она вскрикнула, но скорее от неожиданности, чем от боли, но он поспешил ослабить хватку и скользнул с острых лопаток на волосы. Однако ж губ не отпустил, просто наглаживал дрожащими пальцами влажную, как и у него, шею. Настя просунула руки ему за спину, и он почувствовал сквозь рубашку ее острые соски и резко выпустил влажные губы.

       — Иди в душ, — хрипло выдохнул он. — Иначе я уже никуда не пойду. Только никому не открывай в таком виде. У меня ключи… — добавил он, чтобы самому улыбнуться и заставить улыбнуться ее.

       Однако Настя глядела на него без тени улыбки. Длинные пальцы продолжали касаться его груди. Он опустил глаза: на ногтях — и как же за столом он этого не приметил — осталась краска, и сейчас он целовал радугу.

       — Я мигом, — Иннокентий наконец выпустил ее пальцы. — Ты не успеешь передумать…

       — Я не собираюсь передумывать, — ответила Настя все тем же предельно серьезным тоном.

       Он зачем-то кивнул и, схватив с вешалки куртку, рванул на лестницу. Без лифта понесся вниз, на ходу проверяя наличие ключей и бумажника. Сумасшедший, чуть ли не закричал он себе, вылетая под дождь. Куртка х/б, капюшона нет… Дурак… И чему улыбается? Тому, что его нагло соблазнила серая мышь лисьей породы?

       Он перебежал через дорогу. Хорошо еще тут есть круглосуточные магазины и продавщицы пока не совсем заспанные.

       — Пачку Данхилла, пожалуйста, — попросил он и, как мальчишка, с опаской покосился на лежащую за стеклом пачку дюрекса, а потом просто ткнул в него пальцем. — Одну… Пачку.

       — У нас нет.

       — Чего нет? — не понял Иннокентий.

       Продавщица, лет так на двадцать его старше, воззрилась на него поверх очков и положила к кассе пачку презервативов.

       — Данхилла нет.

       Он метнул взгляд на табачный стенд и попросил Парламента.

       — Какой?

       — Аква блю.

       — У нас только платинум.

       — А чего вы тогда спрашиваете? — Иннокентий убрал с лица мокрые от дождя волосы.

       — Так будете брать?

       — Не буду.

       — Какие будете?

       — Никакие. У вас Фазер есть. С фундуком?

       — У нас и без фундука нет, — ответила уже зло женщина.

       — А что у вас есть?

       — А вам еще, кроме этого, — она ткнула наманикюренным пальцем в пачку презервативов, — что-нибудь разве нужно?

       — Не нужно.

       Иннокентий бросил на прилавок купюру.