— Мне все нужно, — он в свою очередь потупился и обнаружил, что обе девчонки босиком. — У меня тапок нет. Так что не разувайтесь. И рисуйте, что хотите. Чтобы я вернулся в понедельник, зажег свет и сказал: вау… А что вы для этого сделаете, мне, честное слово, без разницы. Если, конечно, это не будет нечто из разряда восемнадцать плюс. У меня маленький племянник.

       Настя снова смотрела на него. И ей как-то удалось вернуть во взгляд безразличие. Нет, все-таки эту Настину ипостась Иннокентий не любил. Вид сзади и вид спереди в этой девчонки очень разнился. Теперь ему больше нравилось ее лицо. Он уже сумел убедить себя в том, что все остальное можно найти в любой бабе. За это отвечала одна его ипостась, а вот в глаза Насте смотрела совершенно другая и не соглашалась с первой. Если с телом он еще мог как-то договориться, то голова отказывалась подчиняться, хотя он бы с удовольствием выбил из нее, пусть даже при помощи мухобойки, вредные мысли относительно этой девчонки. Он едет отдыхать с Моникой, и точка!

       — Я нарисую абстракцию.

       — Договорились. Вот ключи. Пойдем, закроешь при мне замок.

       У Насти все получилось с первого раза. Тогда он снял с вешалки приготовленный костюм на понедельник и, пожелав художницам удачи, побежал вниз. Но Монике позвонил не сразу. Наверное, с минуту просидел с закрытыми глазами. Нет, все закончилось: Настя оставит ключи на столе и вместе с ключами его душу — в покое.

       — Мона, через полчаса я у тебя. Выходи. Я подниматься не буду.

       Он отключил телефон и вдарил на полную громкость музыку, чувствуя себя полным идиотом. Настя и Ксюша — одного поля ягоды, только первой природа больше отстегнула от своих щедрот, но обе малолетки и делать с ними нечего.

       — Ты сегодня прямо светишься, — сказала Моника, поцеловав его в щеку.

       Иннокентий вздрогнул, точно его застукали на месте преступления.

       — Я просто доволен, что в этот раз ничего не сорвалось.

       Что уж, он почти не врал. Он был доволен, что все пошло, как и было им запланировано. Они погуляют в Выборге по набережной, постоят со стаканчиком горячего кофе напротив драккара — там тихо и спокойно даже летом, а воскресным утром поедут в Монрепо. Пока все действительно шло, как надо, как ему хотелось. Даже кофе не пересластили. Он наслаждался каждым глотком и каждой минутой с Моникой. Он впервые за долгие месяцы смотрел на нее со стороны — в ней что-то изменилось. Она будто помолодела даже. И верно, чуть укоротила волосы у лица, голова стала пышнее, и сейчас Моника романтично откидывала с лица брошенные ветром волосы. Иннокентий поймал ее пальцы и прижал к губам.

       — Ты это чего? — она вырвала их и спрятала руки в карман летней куртки.

       Иннокентий даже опешил.

       — Просто так.

       — Да? — Моника смотрела на него с какой-то опаской. — Или сказать что-то хочешь, но боишься? Говори. Я не маленькая, меня задабривать конфетами не надо.

       Иннокентий сунул руки в карманы джинсов и облокотился спиной о перила.

       — Да ничего я не хочу, — повернул голову на девяносто градусов. — Просто…

       Ресницы так дрожали, что казалось в реплике викингского корабля поднимаются весла. Ему вдруг захотелось уплыть куда-нибудь, далеко, подальше от всех и вся, а потом вернуться, и чтобы все уже было хорошо: Моника не дергается от каждого его проявления нежности, у Лиды не растет живот, о Никите все забыли и Насти в ее рваных джинсах нет в его квартире и в помине. Он, наверное, в следующие выходные пригласит маляра, чтобы замазать художества юных дарований. Никаких воспоминаний, никаких…

       — Врешь!

       Он вздрогнул и обернулся: Моника снова держала волосы прижатыми ладонью у уха, но не для того, чтобы открыть щеку для поцелуя.

       — О сестре думаешь, я знаю. Чувствуешь же, что плохо поступаешь. Еще есть время одуматься, верно?

       — Нет никакого времени!

       Иннокентий проводил взглядом обнимающуюся парочку. Рваные джинсы… Как сговорились все!

       — Ты сама запретила говорить о Лиде. У нас с тобой только секс. Ничего личного.

       Он так и не повернулся к Монике. Она взяла его под руку и прижалась щекой к плечу. Он дернулся — не специально, его просто трясло, как от простуды, но Моника приняла его дрожь на свой счет и чуть ослабила хватку.

       — Ладно тебе злиться.

       Он чуть скосил глаза в ее сторону, но промолчал.

       — Ты мне не безразличен, — добавила она будничным тоном и потащила его вдоль набережной.

       Он шел вперед, нащупывая дорогу по звуку, в унисон ее кроссовкам. Глаза отказывались служить проводниками, все цеплялись за прохожих. «Не безразличен» — словно заело в мозгу. Надо же было так сказать!

       — Иннокентий…

       Моника его даже ущипнула за локоть, и он остановился, глядя на нее с вызовом:

       — Что?

       — У тебя все хорошо? Мне кажется, что ты не со мной…

       — Тебе верно кажется. Вернее, ты прекрасно знаешь, что у меня все плохо. Но мы об этом не говорим. Мы делаем вид, что в мире, кроме нас, никого и ничего не существует. Я честно пытаюсь не думать ни о чем, кроме тебя.

       — Ты злишься, как маленький ребенок, — Моника отдернула руку и покачала головой. — Мы зря поехали куда-то в эти выходные. Ты мыслями уже во вторнике, и я тебя понимаю. Мы можем вернуться. Я не обижусь.

       — Мона, — Иннокентий протянул руки и потер ее плечи. — От перестановки фигур в пространстве ничего не изменится. Это хорошо, что мы уехали. И если я веду себя, как конченный дебил, не обращай внимания. Я не специально, чтобы позлить тебя. Я не контролирую это…

       — Я знаю, — Моника запустила руки ему за спину и прижалась щекой к груди. — Ты — хороший, заботливый брат, просто есть вещи, которые брат понять не в состоянии. Я вот говорю себе: не лезь, дура, не лезь, и не могу… Пообещай, — она чуть отстранилась, чтобы видеть моргающие глаза Иннокентия. — Если Никита придет к тебе и проявит желание сохранить семью, ты не будешь прессировать его деньгами. Хоть это ты можешь мне пообещать?

       — И как ты себе это представляешь? — Моника аж вся изогнулась клюкой, чтобы стать намного ниже ростом и заглядывать ему в глаза, так что ему пришлось чуть ли не поднять ее в воздух, чтобы заставить выпрямиться. — Я пущу его бесплатно в свою квартиру, я буду присылать сестре деньги, как и было раньше? Так это именно то, чего он добивается.

       — Мне кажется, ты зациклился на деньгах, и уже не понимаешь, что есть деньги, а что так — пшик, хрен на постном масле. Ну сколько ты тратишь на сестру в месяц? Штук тридцать, не больше ведь? Квартиру ты сдавать и так не собирался ведь… Ну и что с тебя может поиметь этот Никита? Ты же сам сказал, что все принадлежит твоему дяде. И если Никита вернулся, то он вернулся к жене и ребенку. Ты просто не видишь очевидных вещей.

       — А что такое, эти очевидные вещи? Знаешь, для меня быть мужиком — это малость другое. Ну будь я им, будь у меня жена и ребенок, да плевать бы я хотел на ее брата. Я бы заработал денег столько, чтобы с этим братом вообще не пересекаться.

       — А если никак?

       — Что никак? У нас половине страны никак? Мужикам просто лень работать, вот и все. У нас бабы пашут за троих, а мужикам влом: то зарплата маленькая, то должность пыльная. У нас на фирме мужики только в мастерских остались. И то только в качестве тягловой силы… Ты вот все хочешь увидеть в Никите что-то положительное и даже не допускаешь мысли, что положительного в нем может и не быть вовсе. Ну я ведь не просто так себя веду! Неужели ты думаешь, что я желаю сестре плохого? Я хочу ее от всего плохого оградить. У нее нет мужика, пойми, но у нее есть маленький мужичок, которого надо растить в любви, а она, как зверюга какая-то, с Тимкой.

       — Потому что ты доводишь ее до такого состояния.

       — Опять я плохой, да? Я ее, что ли, вогнал в это состояние? Я ее пытаюсь который год из него вывести. Сколько раз я звал ее на работу? Да каждый день! Что они с матерью вдвоем, как две курицы, над одним Тимкой носятся. Я не знаю, что сестре надо… Вот, честно, не понимаю.