Он сел.

— Нам не следует это обсуждать. Не сейчас, — проговорил он осторожно.

Она уселась рядом. Нащупала свечу и вполне сознательно изогнулась так, что провела по нему грудями. Она зажгла свечу и поставила в маленький подсвечник, чтобы видеть его глаза.

Он был похож на раненого зверя.

На глаза навернулись слезы, но она переборола себя, подумав, что у нее есть всего один шанс убедить его в том, что у них будет дитя, — потом он отгородится и станет суровым, неприкосновенным королем.

— Милый, посмотри на мое пузико. Это я. Я никогда не легла бы с другим — и не понесла, если бы не захотела. — Она придвинулась ближе. — Подумай, кто я такая. Что я такое.

— Но я не способен к зачатию. Я проклят! — Последнее слово сопровождалось всхлипом.

Она положила руку ему на грудь, и он не возразил.

— Любимый, во мне есть сила. Такой меня создал Бог. И я думаю... мне удалось преодолеть твое проклятие. — Она улыбнулась. — С Божьей и послушницы помощью.

— Только не мое проклятье! — простонал он.

— А чье же тогда?

Он помотал головой и отвел взгляд.

— Муж мой, когда belle soeur[38] приложила к нам волю... и сделала нас одним целым... — Она помедлила, вспоминая тот миг и пытаясь вновь ощутить тогдашнюю радость. Облегчение. Она поцеловала его. — Она разрушила — или пошатнула — чары. Я это чувствую.

Король положил голову ей на грудь.

— Хоть бы ты оказалась права, — проговорил он.

Он заснул, а она осталась лежать без сна, гладя его по груди и разыскивая рваные края проклятия, но разрыв произошел слишком давно, и ей удавалось нашарить лишь кромку раны, которую проклятие оставило в мире.

Потом он проснулся, и они занялись любовью.

А когда она проснулась подле него, Рождество стало на день ближе, и ей подумалось, что все, быть может, поправимо.

В сотне комнат от них сэр де Рохан уложил на кровать леди Эммоту, и та вздохнула.

— Это грех, — сказала она и оттолкнула его. — Разве нельзя обойтись поцелуями?

— Какой же тут грех, если влюбленные суть единая душа? — Он провел языком по ее полуобнаженной груди, а она вцепилась в его плечи, которые бугрились мускулами — тогда он тоже скользнул в постель и устроился рядом: теплый, надежный, благоухающий корицей и гвоздикой.

Она поцеловала его и вдохнула аромат. И не помешала распустить руки.

Это было прекрасно — а потом перестало.

Он раздвинул ей ноги коленом, и это уже показалось лишним. Она оттолкнула его — с силой.

— Растопырься, шкура, — сказал он. — Тебе же хочется.

Толчком он уложил ее навзничь. Она укусила его, он — ударил.

Она попыталась дать отпор.

Потом закричала.

Он рассмеялся:

— А ты думала, зачем ты здесь?

Она отвернулась, чтобы выплакаться в подушку, хранившую его запах, и он отвесил ей шлепка. Тогда она натянула на себя простыни, и он их сорвал.

— Я с тобой еще не закончил, крошка.

— Ты! — выдавила она. — Ты... лживый...

— Трахнуть шлюху не преступление, — сказал он.

Она поперхнулась.

— Что госпожа, что служанка, — продолжил де Рохан. — Не волнуйся, моя маленькая путана. Когда двор узнает, что натворила твоя хозяйка, никто и не заметит, что ты угодила в опалу. Да и тело у тебя такое, что обречено удовлетворять мужчин.

Он заворковал над нею, вновь перейдя на любовную лексику. Ненадолго.

Лес замело снегом, и было кое-что еще — нечто, маячившее на самой границе восприятия Редмида, слишком проворное, чтобы увидеть, слишком мелкое или слишком тихое.

Моган бежала, оставляя ножищами огромные треугольные ямы в снегу. Олень несся легко, время от времени зависая над снежным покровом. Порой они останавливались, и Редмид, взявшись за амулет, рассматривал огонь в его глубине. Они следовали за искрой — на северо-восток.

Когда совсем стемнело, они пересекли цепочку следов, отчетливо видных в лунном свете, — следов человека с ручными санками. Редмид почесал в бороде.

— Это Нэд Тайлер, — сказал он. — Я узнаю его след.

Моган с сомнением покачала внушительной головой.

— Я плохо соображаю на таком холоде, человек. Этот другой чем-то важен?

— Понятия не имею, — признался Редмид, но, сверившись с амулетом, обнаружил, что следы Тайлера косо отходят от прямого пути к Тапио.

Они продолжили бег.

Когда нашли Тапио, Редмид определил по высоте стояния луны, что наступила полночь. Тело висело на дереве, нанизанное на сломанный сук, по стволу старого дуба стекала кровь.

— Господи Иисусе, — произнес Редмид.

— Вес-с-сьма вероятно, — прошептал Тапио, — я с-с-снова обязан тебе жизнью, человек.

Моган встряхнула головой.

— Что будем делать? — спросила она. — Силы мне подвластны, но как снять его с дерева?

— Ты сможешь его поднять? — отозвался Редмид. — Колдовством?

— Если сумею нагрузить мой вялый мозг, то да, — ответила Моган.

В конце концов Редмид влез на дерево и обрубил сук, пронзивший Сказочного Рыцаря, а красная кровь все струилась по старому стволу и не замерзала. Он уложил ирка — высокого, как человек, но легкого, как пушинка, — на круп огромного оленя, и зверь всхрапнул.

«Двоих не снесу. Извините».

Редмид снял с седла и надел снегоступы. Он уже затосковал по исходившему от животины теплу.

— Благодарю вас-с-с обоих-х-х, — тихо прошипел Тапио.

Моган пригнула голову:

— Это был Шип?

Тапио Халтия рассмеялся, и что-то булькнуло у него в груди.

— Ес-с-сли вы хотите с-с-спасти мой никчемный ос-с-стов, то надо пош-ш-шевеливаться. Это был не Шип. Это была тень Эш-ш-ша.

Моган заворчала утробно и страшно, так что волоски на шее Редмида встали дыбом.

— Значит, прав был мой брат.

— Эш? — переспросил Билл.

Моган не ответила.

— Нам придется преодолеть двадцать миль до теплого и надежного убежища, а эта ночь полна ужасов даже для такой, как я, — вместо этого сказала она. — В путь.

Редмиду запомнился только холод и неимоверная усталость. Они шли, и они бежали — когда он перестал чувствовать под собой ноги, то побежал; он мчался, пока они не заболели, и тогда снова пошел. Деревья потрескивали на морозе, который обрушился, как герметические чары, и накрыл леса — удушающий и всепоглощающий.

Когда восток заалел, Редмид настолько вымотался, что ему хотелось лечь и уснуть, но он понимал, чем это кончится.

Первой сникла Моган, великий Страж. Она зашаталась, как пьяная, размахивая конечностями и похрюкивая.

Тапио, который за много миль не издал ни звука, вскинул голову.

— Человек! — прошипел он. — Ей нужен огонь, инач-ч-че она умрет. Внезапно — и сразу.

Редмид умел развести костер. И опасность, похоже, воспламенила его самого: он собрал хворост со всей скоростью, на какую были способны ноги; и березу нашел — рухнувшую, мертвую и еще не занесенную снегом; и снял рукавицы, повесил их на шею и принялся сдирать кору, обмораживая руки. Он содрал ее целую гору и подсунул под собранные сучья возле двух погибших елей, лежавших на краю поляны.

Моган причитала, оставаясь неподвижной.

«Давай, Билл Редмид. Судьба мира. Говори это с улыбкой. Огниво — вот оно. Жженка есть — отлично». Он положил кусочек черной жженки на бересту и чиркнул по кремню. Посыпались искры.

Жженка занялась. Он подумал о Бесс, о той самой ночи во влажном лесу; подул на искры и горящие угольки, затем вдавил их в сухие очески. Было холодно, но они вспыхнули моментально.

Он зашвырнул горящий ком в гущу березовой коры.

Повалил едкий дым...

Какой-то миг Редмид думал, что топливо не загорится.

А затем березовая смола оттаяла достаточно, чтобы заняться, и жар со светом вырвались в мир — единственная магия, которой Билл Редмид владел, разве что еще немного понимал в луках. Пламя взвилось и лизнуло остальную кору.

«Молодец, командир», — сказал олень, хоть и прянул в сторону. Ничто в землях Диких не жаловало огня.