Я уже и не помню, как это вышло, но мне пришлось взять на себя роль терпеливого разъяснителя. Наверняка, я сам же и вызвался… Обзывая себя безмозглым тюфяком, я брал в ресторане бутылку хорошего красного вина, лишь бы чем-то укрепить организм несчастного, и являлся к тому домой, потому что обычно это оказывался кто-нибудь из моих многочисленных знакомых. Стараясь смотреть прямо в измученные, больные глаза, я нес какую-то чушь о сложности творческой натуры, о непредсказуемости женской души, о быстротечности всего в этом мире. И не верил ни единому своему слову. Как не верили и все эти люди… Я понял это, когда после моего ухода, один юноша попытался покончить с собой

Тогда я впервые вышел из себя и заорал на Арину. Свирепея от холодноватого непонимания, поблескивавшего в ее взгляде, я кричал, что нельзя так обращаться с людьми, ведь они живые не только в ее книгах, но и на самом деле, и если бы ей самой… Тут я замолчал, ведь представить, будто ей самой доведется испытать хоть нечто подобное, было совершенно невозможно. Рыси не привязываются к человеку. Они только позволяют себя кормить. Но это уже не огорчало меня, а радовало. Ведь кормил-то ее я…

Когда мы встретились, Арина не была еще известной писательницей. То есть она уже что-то писала, и несколько рассказов даже были опубликованы в местных газетах, а один включили в коллективный сборник. Но тогда литература еще не заменила ей остальной мир. Если бы мы познакомились года на три позднее, она в лучшем случае написала бы обо мне роман и тут же забыла. Можно сказать, мне повезло подвернуться в тот момент, когда в Арининой душе оставалось маленькое пространство, не заполненное придуманными персонажами.

Первые ее книги не пользовались успехом, ведь никакой рекламы не было, а имя автора никому ничего не говорило. Изданы они были неважно, выглядели непривлекательно, и даже бибколлектор, на который Арина возлагала большие надежды, отказался их купить. Мне было так тяжело смотреть, как она мучается, и уже вот-вот готова потерять веру в себя, что я стал тайком скупать ее книги в магазинах. Когда у меня скопилось достаточное количество, я подарил их от имени автора бибколлектору, рассчитывая, с одной стороны, пристыдить этих дам, падких на яркие обложки, а с другой, увеличить Аринину популярность. И то и другое сработало, ведь никто не поможет писателю лучше хорошего библиотекаря.

Арину стали приглашать на выступления, брать интервью… Сначала она относилась к этому с некоторым удивлением, потом быстро привыкла. Теперь ее издавали и в Москве, и в Петербурге, но на ней это никак не сказывалось. Звездной болезни у Арины не было и в помине. Единственное, что могло ее смутить – это публичные похвалы. Я обожал наблюдать, как она теряется и не знает, что отвечать. Однако цену себе она знала даже в те годы, когда никто не покупал ее книги.

Наверное, Арина терпела меня до сих пор потому, что я был единственным свидетелем ее первых успехов и неудач. Я открывал «Шампанское» и утирал ей слезы. Она дарила мне оригинальные экземпляры своих книг, а я – ужин в своем ресторане. Я бы водил ее туда каждый вечер, но Арине было не до этого. Тратить на еду время, принадлежавшее творчеству, казалось ей преступным.

Я любил наблюдать, как она пишет, хотя посторонний взгляд не обнаружил бы в этой картине ничего привлекательного. Она крючком изгибалась над столом, подперев левой рукой голову, и пряди волос свешивались между растопыренными пальцами, как пучки соломы. В эти часы мы с Цезарем тихонько сидели в уголке, я читал что-нибудь, а он дремал у моих ног, зная, что к хозяйке лучше не приближаться. Своего пса Арина любила куда больше, чем меня, но даже ему не было позволено отрывать ее от работы. Единственное, что она разрешала с благодарностью – это подсовывать ей изредка чашечку кофе. Она говорила: я варю его лучше всех…

От Арины я сразу поехал домой, потому что умирал с голоду, а она утверждала, будто уже пообедала. Ради меня ей бы и в голову не пришло встать к плите. Когда Арина злилась и хотела ударить меня побольнее, то обзывала «колбасником». Для нее не было ничего более презренного, чем изготовление хлеба насущного. Хотя вкушать его Арина никогда не отказывалась.

Я не спорил с ней и знал, что никогда даже не приоткрою перед этой женщиной завесу в тот очаровавший меня в детстве мир удивительных превращений и безграничной фантазии, который назывался приземленным словом «кухня». Если б Арина только почуяла силу кулинарной магии, то непременно уцепилась бы за эту находку, и внутри нее неудержимо, как зародыш мутанта в фильмах ужаса, начал бы вызревать новый сюжет. И его героем мог бы оказаться я. Как раз это и пугало. Ведь рано или поздно она дописала бы и этот роман…

Город выглядел раскисшим от дождя, под колесами «Ауди» почавкивало, и, казалось, ресторан невидимо преследует меня. Он находился и снаружи меня, и внутри. Он был частью меня, а я был частью него. Если я отвлекался от мыслей об Арине, то начинал думать о «Ермаке», как отдаются мечтам о будущем любимого ребенка, представляя, каким он вырастет красивым, и ни в чем не будет знать нужды.

Стоило мне только ступить на порог нашего ресторана и закрыть за собой дверь, как я оказывался в другом мире, где всегда царили веселье и праздник, а беды были пустяшны: поломка холодильника, необязательность поставщиков… И даже Лари, при одном появлении которого все обмирали, если и был злодеем, то ненастоящим, как и вся жизнь внутри этих стен.

Я понимал, Лари ограждает меня от львиной доли проблем, которые время от времени сваливались на ресторан. Еще ни разу я не имел дела ни с рэкетом, ни с налоговой инспекцией, хотя считался директором «Ермака». Разгребать грязь Лари предпочитал без моей помощи, но я вовсе не был благодарен ему за это. Он заставлял меня чувствовать себя беспомощным мальчишкой. Для персонала я был кем-то вроде наследника трона, которому положено оказывать почтение, но прислушиваться к его указаниям совсем не обязательно. Меня выручало то, что у нас работали добрые люди, которые хорошо ко мне относились. И я старался оправдать их расположение и сделать «Ермак» первым среди многих. Он никогда не был заурядным кабаком, но я пытался придать ему оттенок элитарности. Лари называл меня прожектером и снобом.

– Кто этот оборванец на эстраде?! – врывался ко мне Лари. – Кого опять притащил?

Я отвечал, как можно тверже, хотя это всегда удавалось мне с трудом:

– Это лучший исполнитель нетрадиционной музыки. Да ты послушай его, Лари!

Но он каждый раз отвечал:

– Не надо нетрадиционного.

– Надо, Лари, – убежденно говорил я. – Публику уже тошнит от попсы. Не беспокойся, завтра будут девчонки из варьете, я уже договорился. Но не каждый же вечер! Иначе к нам потянется одно быдло.

Лари выхватывал из кармана свою трубку. И это было, самым убедительным аргументом – от табачного дыма я заходился в кашле и уже ничего не мог возразить.

– Быдло платит, котенок, – резонно замечал он, набивая коричневую чашечку.

– Я знаю. Завтра они насладятся. А сегодня в зале много моих знакомых. Лари, не кури! Ты пытаешься убить меня?

Делая скользящие, едва слышные шаги, он заходил за мое кресло и, заставив откинуться на спинку, долго гладил меня по голове сухой теплой ладонью. Я ненавидел такие минуты, но это было легче перенести, чем запах табака. К тому же я давно знал, как всем нравится запускать руки в мои волосы. Даже Арине. Когда мы встретились с ней, я был в душе совсем мальчишкой и слегка выпендривался, делая химическую завивку. Но Арина не имела ни малейшего представления о всяких парикмахерских ухищрениях. Она решила, что мои волосы и впрямь вьются крупными спиральками. С тех пор мне приходилось делать завивку постоянно, чтобы не разочаровать ее.

Вернувшись к себе, я застал маму дома. С самого детства мне было страшно входить в пустую квартиру, и после уроков я сразу отправлялся к Максу. Когда мама стала получать пенсию, я уговорил ее бросить работу в поликлинике, где она служила регистратором. Теперь, открывая дверь, я испытывал больше уверенности, что тишина не подкарауливает меня.