— Да тоже, в каком-то ещё затмении… Ну, доехал до Калуги, тут встретился с неким иеромонахом Иоанном из Богородичной пустыни, что близ Путивля, поехали вместе. И надо же: так я что-то занемог, распался, что находился почти при смерти. Тут и попросил Иоанна постричь меня в монашеский чин. Нарёк меня Георгием, это уже в Севске… А ведь отлежался, поднялся с постели и стал ходить по монастырям — на житье просился. Но нигде не принимали: паспорта нет, указа о пострижении в монахи нет…
— Поприжал царский указ таких, как ты… Теперь строже некуда!
— Это меня и испугало. В марте двадцать восьмого явился в Московскую декастерию и слёзно просился или во владимирскую Флорищеву пустынь, или уж сюда, к вам. Дали мне указ во Флоришеву, но и года не прожил — упросил строителя Иерофея отпустить в Саров. Ты меня и принял, пригрел…
Иосия пробовал уху, обжигался.
— Кажись, готова. Глазыньки рыбьи повылазили — верный знак, что ушица на стол просится. Неси хлеб из кельи. И — лук, лук!
После ужина, молча посидели ещё у Сатиса — очень уж хорошим устоялся этот долгий и тихий вечер.
Затянувшееся молчание первым прервал Иосия:
— Ладно, приму тебя к покаянию.
— И разрешительную грамоту напиши!
— Напишу. А ты пока о грехах своих сокрушайся. И вот что: рабства не приемлю, собачьей службы тож. Одначе держись меня, покорствуй мне — хуже не будет! Помышляю я о днях предбудущих… Как не поживётся мне тут, не сумею подняться — пойдёшь со мной?
— Куда иголка, туда и нитка…
И Георгий диковато хохотнул в тёплую сумеречь наступающей ночи…Надсадно скрипел неподалеку, у Сатиса, неугомонный коростель.
6.
Не впервой то откладывал, то приступал да вяло Иоанн к монахам с этим разговором, и вот сегодня-таки собрал всех в трапезную храма.
Чернецы знали, конечно, о чём их игумен поведёт речь, жалели его и потому, наверное, громко поднимали свои похвалы:
— Благоустроена обитель!
— Стала яко крин посреди терния пустынного!
— Землёй, всеми дарами Божьими удоволена…
— А кто боле всех радел?! — как-то радостно спросил у собравшихся Иосия, вскидывая чёрные крылья рукавов своей рясы. Монах весел, втайне он давно ждал этого дня. Имелись на это у него свои причины.
— Нас уже тридцать трудников сошлось! — добавил неторопливый в разговорах Ефрем.
— Я тут хомута тяжкова не спознал, обид не скопил, — открылся молодой Георгий. — Славно тут.
Иоанн поднял руки, попросил тишины. Смущённый похвалами, заговорил:
— Эка вы, братия, лесть греховную распустили. Уж кому-кому а монахам надлежит держать её в укороте.
Чернецы на пристенных лавках трапезной не унимались, добавляли к похвальбе: братских келий в пустыне довольно, три амбара недавно подняты, две кузни в работе, больничную келию завели…
Иоанн с хорошим удивлением поглядывал на братию, радовался: сейчас единомысленны, всегда бы так, а то ведь случаются и в обителях всякие несговорки и разногласия, да и распри. Бывает, что и устав монастырский попирается иными — многая бывает! Но в его-то пустыни, кажется, непотребству ходу не давалось — едины чернецы, а к нему самому вроде бы неложная приязненность, хоша всем и каждому не всегда угодишь.
— Ну-ну, остепенись, братия! Долго держать не стану. Я о неотложном. Мне за шестьдесят — устаю почасту, недужества меня не обходят стороной. Да, всё чаще приступают хвори и, стало быть, обители всякие упущения и нестроения грозят. А теперь, когда мы каменный храм ставить вознамерились, когда особенно нам согласие надобно — пастырю надлежит быть здорову. Отпустите, братия, меня на покой. Земно кланяюсь за все труды вам. Упрежу: станете и впредь блюсти наш устав, а он у нас строг — всё исполнится во Славу Всевышнева и ко благу общему.
Монахи зашевелились на лавках, закричали:
— Не покидай, авва!
— Не гнушайся, святой отец! С тобой мы не обнищали благодатью.
— Не запирайся, брате, от нас…
Пока шумели — тревожился: как объявить свое мнение. Назвать преемника легко — обдумал, решился. Но сим объявлением затрагивается другой — Иосия! В одиннадцатом году в Москве, просили принять в пустынь иеродиакона Симоновского монастыря сёстры царя Петра — Мария и Феодосия Алексеевны. Принял Иосию… Через пять лет его, грамотного, усердного во всём избрали казначеем — вторым лицом в обители. Теперь вот осень тридцать первого. И ждёт Иосия, что его назовут игуменом. Противится душа этому! Знает он, Иоанн, уже не раз уверялся: коль скоро не лежит душа к чему-либо или к иному человеку — многожды обмысли делать ли задуманное, ласкать ли приязнию названного. Есть, есть в Иосии червоточина — открывалась она не раз и не по малостям, особливо в последнее время. Опасно отдавать власть тому, кто тешит себя желанной или обретаемой властью! Ведь Иосия в помыслах уже правящий. У него, кстати, есть связи и в Москве, в Синодальной конторе…
Иоанн едва водворил тишину:
— Эка вы, братия, ласкатели и скорые угодники — негоже! Говорливые… Прошу, не невольте меня. И прошу вас принять строителем возлюбленнова брата нашева — Дорофея! Все эти годы он рядом со мной, согласник. В трудах усерден — часто в потном запряге. Молитвенник, разумом не беден, во всех наших заботах и делах поспешен и упорист. Много за ним дел во славу Божью и монашескую…
Феолог первым подал голос:
— От налетных татей боле других знамен на себя принял!
— Буди по-твоему, святой отче!
— Разумом не обижен, это не-ет…
— Добре! Несогласных не вижу… И вот что: давайте, братия, возьмём у себя за обычье: строителей не искать на стороне, а выбирать из своих. Должен избираемый тут, на глазах у всех, долголетием трудов своих показать себя. Самый последний пусть заслужит право ходить первым и водить других!
— Под твоим надзором, авва, легко ходилось… А теперь вот как…
Дорофей приуныл, тихо отозвался на предложение Иоанна:
— Господи, опять Ты меня испытуеши…
— Все мы на испытании у Всевышнева, на всех нас ярем Его. — Иоанн заговорил весело: — Подь сюда, Дорофеюшка!
Солнце клонилось к лесу, вливалось в окна — вспыхнула в трапезной позолота окладов икон на столпах, что поддерживали поперечные потолочины, на тёплых стенах церкви, на чистом полу лежали его тёплые пятна.
Дорофей подошёл, встал рядом, скорее опечаленный, чем смущённый.
Иоанн поднял вопрошающий голос:
— Принимаете, братья?
Монахи одобрительно зашумели.
— Ну, быть по сему!
Дорофей кланялся и благодарил.
— Веди наш духовный корабль, Дорофей!
— И Господь те встречу!
…Последним выходил из трапезной Иосия. Горбился больше обычного, ни на кого не смотрел.
Братский приговор направили в Синод.
Невдолге пришёл указ, а в нём добрый совет:
«…понеже оная пустынь построена прежним строителем Иоанном, в которой он и был многие годы строителем и от того строительства отказался, чувствуя в себе изнеможение, а порока на нем никакого не показуется, того ради новоопределенному строителю Дорофею, для лучшего по правилам святым и по указам исполнения, всякое в той пустыни правление иметь со оным строителем Иоанном согласие».
В присланном указе иеросхимонаху Иоанну поведено оставаться первоначальником, а Дорофею — строителем.
После повечерия вроде бы и по нужде в домок Иоанна пришёл Дорофей. Едва ли не с порога заговорил:
— Надысь, приехал муромец-мастер, завтра бы часы на колокольне укрепить. Прошу подсобников.
— Теперь ты для всех указ! На тебе распоряд…
— Ты же в боровину монахов определил — лес ронить.
Иоанн развёл руками.
— Моя провинка! Но ты куда-то давеча сокрылся.
— На мельницу ездил.
— Ладно! Что дверной косяк подпираеши. Проходи, садись. Муромца накормили?
— Удоволили. Так, я придам монахов к муромцу?
— Понеже надобно — посылай сколь надо.
…Сидели рядышком, долго молчали. Иоанн догадался: Дорофей пришёл не только с заботой о часах.
